— Я понимаю, — ласково кивал монах, а потом, к потрясению Рози, добавил: — Этот младенец теперь мой.
— Спасибо! — еще пуще зарыдала мать, прижимая его руку к своему лбу. — Спасибо, спасибо!
Монах окунул пучок прутиков в кастрюлю с водой и окропил обоих младенцев и их мать. Он произнес много слов, которые Рози не поняла, из-за которых женщина зарыдала в три ручья и в ответ на которые Кей только кивала. Затем монах сказал матери:
— Я благословил этого младенца и побеседовал с ним. Он будет хорошим мальчиком и всегда будет хорошо себя вести. Я хочу спросить, не позаботишься ли ты о нем вместо меня? Я обещаю, что он будет хорошим мальчиком.
— Да, о да, — всхлипывала мать. — Спасибо, спасибо! Для меня большая честь позаботиться о нем вместо тебя! Мы примем его в семью как собственного.
Рассеивание страха, подумала Рози. Выбор мира и спокойствия вместо битвы.
— Я должна ехать домой, — сказала она Кей после того, как монах ушел.
— Плохие новости это утро? — забеспокоилась Кей.
— Нет, хорошие.
— А-а-а, причина лучше!
— Я должна ехать домой, но скоро вернусь.
— Ты переехать в джунгли? — ухмыльнулась Кей: вопрос был настолько абсурдным, что можно было представить его как шутку.
Однако Рози обдумывала его отнюдь не праздно. Она знала, что причины, по которым ее по ночам мучила бессонница, не всегда можно было разрешить методом «сняться с места и бежать»; что переезд из Мэдисона в Сиэтл стал титаническим предприятием, но при этом он был ничто по сравнению с переездом из Сиэтла в далекий Северный Таиланд; что джунгли, возможно, отличное место для врача и, вероятно даже, отличное, чтобы писать книги, но здесь трудно воспитывать детей, или готовить их к поступлению в колледж, или защищать их как от подножек, так и от объятий мира. Она знала, что выходящее из детей часто бывает ужасающим, но, именно выходя наружу, а не оставаясь внутри, оно превращалось в счастливую концовку. Дома было много незавершенных дел, и скрываться от них, зарываться поглубже было негодным решением.
Рози знала и другое: она была здесь нужна. И еще: эти люди тоже были ей нужны.
Здесь нужно было больше врачей, учителей, умелых рук, творческих идей, интуиции, которая заменяла КТ-сканеры и эхокардиографы. Им было нужно больше учителей и другого рода, и Клод-Поппи не иначе как родился педагогом. Рози не могла сказать, кто учился большему, ее ребенок или его ученики, но она возносила благодарность за очевидный ответ: и тот, и другие — вместе. Она представляла, что сыновья смогли бы делать здесь: как Бен мог бы привнести технологию и идеи, Ру — составлять компанию и дарить утешение пациентам своим скромным обаянием, представляла те туннели и траншеи, крыши и бочки для дождевой воды, горшки и портики, которые могли помогать копать, строить, переносить и чинить Ригель с Орионом, не говоря о больных детях, которые были бы в восторге от шоу «Ригель и Орион».
И ей были нужны здешние люди, прежде всего потому, что, зная об их присутствии здесь, она никогда не смогла бы уехать навсегда, а во вторую очередь потому, что они напомнили ей с абсолютной ясностью, которая, кажется, пронизывала всё, творившееся здесь, что ее место — в отделении неотложной помощи. Она не могла переехать сюда, Рози это знала, и не могла остаться, зато могла вернуться. Она не могла работать здесь круглый год, но и ближе к дому были клиники и пациенты, которые в ней нуждались.
И Поппи нельзя быть Клодом, нельзя ее прятать, и если они не сумеют полностью спланировать, кем она сможет быть через два года, десять или двадцать лет, этого и не нужно. Они могут принимать трудные решения вместе, когда настанет время решать, а пока можно принимать то, что есть сейчас и что в этом есть хорошего. Могут со вниманием относиться к трудностям каждого, не только к трудностям Поппи, и к той, с которой сталкивались все люди во всем мире, пытаясь понять, кто они есть, и что им нужно, и что помогло бы этим таинственным, непознаваемым, чудесным существам в их заботах. Их жизнь, жизнь семьи Рози, была бы сказкой иного рода, где меньше магии и больше неопределенности, меньше «когда-то давным-давно» и «долго и счастливо», зато больше того, что между ними. Срединного пути. А тем временем они должны жить с незнанием, имели возможность жить с незнанием, возможность помогать другим жить с тем, с чем сами должны жить. Рассказывать истории, рассеивать страх, позволять быть. При необходимости — вносить поправки.
Рози пошла проведать девочку с червем, завершая рабочую смену, чтобы потом отправиться домой и начать собираться к отъезду на родину.
Часть IV
Долго…
Грюмвальд стоял перед зеркалом в одежде принцессы Стефани и гадал, как это будет — когда кто-нибудь узнает, а потом, вскоре после этого, уже все узнают секрет, который он хранил столько лет. Он вспоминал тот случай, когда ведьма дала ему волшебные бобы. Вспоминал тот случай в ресторане, когда ужинал с Ллойдом. Вспоминал задом наперед весь свой путь, вплоть до того момента, когда впервые встретил ведьму, до тех времен, когда он еще был только Грюмвальдом, одним лишь Грюмвальдом. Те времена представлялись ему туманно — так, как бывает, когда пытаешься представить то, что считал истиной, но просто больше не можешь в это верить.
Он вспоминал ту ночь с феями, ту ночь, когда в некотором роде началась его жизнь, день рождения принцессы Стефани. Ведьма, которой не терпелось получить ингредиенты для одного заклятия, наложила на него другое: он будет Грюмвальдом днем, принцессой Стефани по ночам. Поначалу это заклятие было ему ненавистно. Путь между его раздвоившимися «я» надо было прокладывать сквозь заросли деревьев, спутавшихся корнями, грязных и неухоженных, и каждый день ходить по нему туда-сюда было невероятно утомительно.
Тогда он проторил тропинку. Осознал, что умеет быть принцессой, потому что не умел быть принцем. Принц и принцесса расходились в частностях, но были скорее похожими, чем разными. Помогать подданным ощущать любовь и уважение, чувствовать, что их таланты чтят, что их бремя облегчают, — такой была его работа в любом обличье, и он на диво умело справлялся благодаря долгой практике, которая, конечно же, ничуть не менялась в зависимости от того, что на нем было надето или каким именем он звался.
В общем, все было хорошо, если не считать того, что день за днем и ночь за ночью ему становилось все труднее и труднее отыскивать эту тропинку. Грюмвальд уж думал, будто придется прокладывать ее заново: заново корчевать корни и рубить сучья, заново засыпать ямы, чтобы восстановить свой путь. Но нет: оказалось, два мира сдвинулись и стали ближе друг к другу, почти слились. Как по волшебству. Он по-прежнему не считал, что на свете есть кто-то, кому он смог бы все рассказать, зато они с принцессой Стефани чувствовали себя как дома.
Однако мысленно возвращаясь к ужину с Ллойдом, он решил, что настало время поговорить с ведьмой. Худой мир лучше доброй ссоры — и всяко лучше житья в страхе. Так что однажды он отрезал прядь зеленых волос принцессы Стефани (что в них такого особенного? Он никак не мог вспомнить!) и на следующее утро понес к ведьме.
