Мы молчим, смотрим друг другу в глаза, и память оживает, протягивая незримые нити, натягиваясь канатами.
– Много воды утекло, да, Нечаев?
– Что ты хочешь, Клим? – шелестит, а морда такая перекошенная и несчастная, словно вот-вот богу душу отдаст. – У меня мало времени.
– Присядь для начала, – взмахиваю рукой, указывая на кресло напротив, но Нечаев замирает соляным столбом, запихнув ручонки в карманы дорогущих брюк. – Ну, как хочешь.
– А ты изменился, – замечает очевидное, а я пожимаю плечами.
– Твоими молитвами, сука.
Снова вбегает исполнительная Катя и молниеносно расставляет передо мной приборы и тарелки. Секунда и её снова нет.
Лицо Нечаева вытягивается ещё сильнее, хотя его конская рожа и так слишком длинная. Мне нравится изумление в его глазах – только ради него стоило выбраться из личного ада и прийти сюда.
– Итак, вернёмся к началу разговора. У тебя здесь важная встреча. Не с Петровым Игорем Кузьмичом случайно?
Нечаев медленно кивает и всё-таки присаживается напротив и тянется к бокалу с водой.
– Ты такой бледный, ещё инфаркт хватит. Валидол хоть под язык сунь, что ли, – откровенно издеваюсь, видя в глазах Нечаева замешательство, граничащее с ужасом. – Так вот, он не придёт.
– Почему?
– Потому что я выкупил твой долг у него. Я выкупил всю твою жизнь с потрохами. Так что теперь будешь иметь дело со мной. Отличная перспектива, мне кажется.
Я чеканю каждое слово, отбиваю ритм о край голубой тарелки зажатым в руке ножом. Вбиваю их в крышку гроба Нечаева, но он держится отлично – прямо молодец.
– Чего ты грустный такой? – растягиваю губы в безумной улыбке и достаю из папки пару листов. Документы, подтверждающие мои слова. – Всё заложил после сорвавшегося тендера? Думал, перекрутиться, но не вышло. Да, Нечаев?
– Не твоё собачье дело! – рычит и рвётся вперёд.
Но я оказываюсь быстрее: хватаю его одной рукой за горло, приставляя нож к пульсирующей на шее жилке.
– Одно движение и от тебя только лужа крови и мешок с костями останется, – обещаю почти ласково, и Нечаев затихает. – Боишься, да? Правильно делаешь. Вскрою твоё горло, пикнуть не успеешь.
Толкаю его от себя, и он оседает в кресле. Рожа красная, будто её в кипяток окунули, а в глазах злость, смешанная с паникой в равных долях. Открывает и закрывает рот, пытается ослабить узел галстука. Терпеливо жду, когда он справится с шоком и начнёт снова соображать. Пора, упырь ты эдакий привыкать к новой реальности.
– У меня были отличные учителя. Ты – самый лучший. Все твои уроки я запомнил отлично, хоть сейчас экзамен сдавай.
– Зачем тебе это нужно, Клим? – хрипит, а я, как ни в чём не бывало, принимаюсь за нарезку стейка из сёмги. – Бабки понадобились? Или просто месть?
– Бабки у меня есть, мне на них плевать. Они лишь инструмент, не больше.
– И что теперь будет? Как в лихие девяностые на счётчик поставишь? Паяльник достанешь?
Я смеюсь, потому что так дела делал когда-то сам Нечаев, и я сполна прочувствовал на себе его методы.
– Вполне возможно, – говорю, отсмеявшись, – но есть и другой вариант. Ты любишь свои бабки и ещё ты любишь свою дочь. Интересно, что больше?
– Подонок.
– Даже не представляешь, какой я подонок, – киваю и бросаю в рот кусочек стейка, но вкуса не чувствую. С таким же успехом я мог жевать кусок картона. – Итак, даю тебе срок до утра, уяснил? Думай, Нечаев, думай. Выбор всегда есть.
– Ты не посмеешь, – выдыхает, а я киваю, доедая стейк.
– Ещё как посмею. Мне нужна Маша, тебе – твои бабки и сраная империя. Поверь, я такие проценты прикручу, вовек не расплатишься. С голой жопой по миру пойдёшь. А будешь хорошим мальчиком, не будешь глупить, погасить долг, и заживёшь спокойно.
– То есть моя дочь в обмен на возможность погасить долг?
– Именно.
– Но как ты себе это представляешь? – нервничает и вскакивает на ноги. Меряет шагами маленькую кабинку, а я беру в руки бокал с виски. – Она же живой человек! Она моя дочь!
– Надо было лучше думать, когда ты всё закладывал. Сейчас либо утром на мой счёт поступает вся сумма с процентами – она обозначена в документах, ознакомься на досуге. Либо я забираю себе Машу. Выбор за тобой.
– Клим, дай мне хотя бы сутки!
– Ночь. Одна единственная ночь. В восемь утра твоя жизнь превратится в гнилую тыкву.
Я поднимаюсь на ноги, но прежде чем уйти говорю:
– Ты слишком многое мне задолжал. Пришла пора возвращать.
– Клим, твои родители сами виноваты. Но я не убивал их. Слышишь меня? Не убивал!
Его слова бьют меня розгами прямо по сердцу, и я сжимаю кулаки, готовый разбить его тупую башку. Не знаю, каким чудом удаётся сдержаться и не убить его. Вместо этого говорю:
– Если ты ещё раз, гнида, ещё хоть один раз о них заикнёшься, я заставлю тебя сожрать свой язык, а член свиньям скормлю. Кстати, документы оформлены на совесть, потому не выйдет меня кинуть.
Нечаев молчит, тяжело дыша, и я впитываю его страх, кайфуя от этого ощущения. И уже, дойдя до двери, поворачиваюсь к Нечаеву и заглядываю в самые ненавистные глаза на свете.
– И да, приятель, без глупостей. У меня плохое чувство юмора, отличная охрана и рефлексы. Восемь утра, Нечаев, запомни. Номер моего телефона в папке. Жду.
В гробовой тишине я покидаю кабинет Нечаева, зная наперёд всё, что будет дальше.
Глава 4
Маша.
С самого утра всё валится из рук, за что ни возьмусь. Странное какое-то состояние, и найти этому объяснение не выходит. А ещё эта бессонница, и сны странные.
Вот уже неделю каждую ночь я просыпаюсь от того, что ко мне приходит мама. Она смотрит на меня, гладит по голове и просит быть аккуратнее. А потом уходит в туман, где еле различим крошечный крестик над холмиком.
Он такой маленький, усыпан толстым слоем снега, и я, захлебнувшись во сне своей тоской, подскакиваю на кровати.
Каждую ночь вот уже неделю. И конца и края этому нет.
Кажется, должно случиться что-то плохое, но я не провидица, мне не разобрать будущее по снам и предчувствиям.
Со мной уже когда-то случились самые страшные в жизни вещи, и я сыта ими под завязку, но разве у судьбы бывает предел?
Сквозь жужжание работающего телевизора не сразу слышу звонок телефона, а он пробивается ко мне, настойчивый, и я бросаю на пол мокрую тряпку, которой оттирала пятно от пролитого недавно кофе. Говорю же, всё из рук валится и всё одно к одному.
На экране высвечивается слово «Папа», и я принимаю вызов. Сама не понимаю, почему внутренне сжимаюсь, когда слышу его голос, а он какой-то скрипучий и надломленный.
