Я хотел избавиться от наваждения по имени Маша, мечтал вырвать её из сердца – предательницу, истинную дочь своего отца. И я вырву, чего бы мне это ни стоило.
Блядь, не так ведь всё должно было случиться между нами. Мы должны были уехать из этого проклятого городишки, жить счастливо, нарожать чёртову уйму сопливых детишек и наряжать раз в год ёлку всей семьёй. Должны были ездить по субботам в грёбаный супермаркет, спорить о всякой ерунде, ругаться, мириться, трахаться до умопомрачения и держать друг друга за руку. Всегда. До последнего долбаного вдоха. И сдохнуть должны были в один день, потому что иначе не знали, как жить, если нет нас.
Об этом мы мечтали, так должна была сложиться судьба. Но, сука, не сложилась.
Элитная штукатурка осыпается белёсыми хлопьями, я перевожу дыхание и бросаю быстрый взгляд на запертую дверь. Там моя Бабочка…
Такая хрупкая, почти невесомая. Стоило мне чуть сильнее сжать руки, и от неё не осталось бы и мокрого места. И я почти сделал это, почти… но вовремя остановился – лить её кровь не входит в мои планы.
Я ненавижу её за предательство, я ненавижу себя за слабость. Столько грёбаных беспросветных лет, а память о ней выжигает мою душу дотла каждый божий день.
В кармане вибрирует телефон, и я спускаюсь вниз. Подальше от этой комнаты, подальше от Бабочки. Потом решу, что со всем этим делать, потом найду выход, а пока наступило время поговорить.
– Клим? – раздаётся на том конце провода ледяной голос Нечаева, а я усмехаюсь и нажимаю кнопку записи разговора.
Пусть я и безумец, пусть порой сам себя пугаю, но мозги мои пока ещё варят.
– Нечаев, что нужно?
Тот недолго молчит, что-то там обдумывая своей тупой башкой, а я вхожу в пустой кабинет. Зажимаю ухом трубку и раскручиваю крышку бутылки.
Напьюсь, ей Богу, напьюсь. Если алкоголь вообще сможет взять меня сегодня.
– Маша у тебя? – наконец-то формирует чахлую мысль, а я глотаю горький алкоголь, растягиваю паузу. – Клим! Не молчи! Она у тебя?
– Да. Волнуешься о своём цветочке?
– Ты… если один волос упадёт с её головы! – ярится, забавляя меня запоздалым беспокойством о судьбе дочери. – Клянусь, я закончу начатое тогда, я урою тебя, гнида.
Как страшно, уссаться можно.
– Ты продал свою собственную дочь, – напоминаю, рассматривая комнату через хрусталь тяжёлого стакана. – Променял на свой бизнес. И после этого ты звонишь мне и угрожаешь?
Честно, мне даже интересно, что творится в голове этого недоноска.
– У нас был уговор, – выплёвывает сгустки истерики. – Ты поставил меня в невыносимые условия. Ты вынудил меня!
Какая драма, а я прямо опереточный злодей. Если верить Нечаеву.
– Я дал тебе время. Целую ночь, Нечаев. Помнишь? За ночь ты мог сделать, что угодно: найти деньги, увезти подальше Маш. Мог спрятать её, прислать ко мне киллера, взорвать мою машину… – перечисляю всякие варианты, хотя это и не в моих интересах. – Пустить себе пулю в лоб, в конце концов. Но ты выбрал то, что выбрал. Ты спас свой бизнес. И продал свою дочь.
– Подонок.
– Мы это уже обсуждали, – допиваю виски и наливаю себе ещё порцию.
Гулять так гулять.
– В каком месте ты хранишь свою совесть? Теперь метаться поздно: Маша останется у меня. Разговор окончен.
Кладу трубку, бросаю телефон на стол и, перевернув полупустую бутылку вверх дном, заливаю разбитую до крови руку.
Глава 7
Клим.
– Клим, кончай бухать, – просит Арсений, а я допиваю очередную порцию виски и, хорошенько размахнувшись, бросаю стакан в стену.
Стекло разлетается мелким крошевом, с противным звоном опадает на пол, усыпая его радужными осколками. А я откидываюсь не спинку кресла и пялюсь в одну точку над плечом Арсения. Он убирает медленно от головы руки и косится на меня так, словно увидел своими глазами, как я откусываю голову девственнице.
Даже Арсений не часто видел меня в таком состоянии, как сейчас, и я замечаю замешательство в его глазах.
– Ещё вопросы будут? – интересуюсь, а Арсений потирает шею, глядя на меня в упор.
– Совсем свихнулся?
– Не заметно разве?
Арсений поднимается на ноги, раскрывает рот – наверное, мораль прочитать мне хочет, но с тяжёлым вздохом машет рукой. Знает, что толку со мной из меня в таком состоянии плохой собеседник – только хуже будет.
Он видел меня разным – мы уже восемь лет рука об руку, и он за мной хоть в огонь, хоть в воду, но даже Арсению я не позволю жрать мой мозг чайной ложкой.
– Арс, я уже взрослый мальчик, сам разберусь, когда мне пить и как много. Уйми свою заботу и займись прямыми обязанностями.
– Девку долго в комнате держать собираешься? – переводит тему, а я понимаю, что если он так продолжит, следующей в стену полетит пустая бутылка.
А потом его голова. Не хотелось бы калечить верного рыцаря.
– Чтобы у нас с тобой появилась тема для увлекательной беседы. Свали в туман, Арс, я тебе не за то плачу, чтобы ты мне мозги конопатил. Уяснил?
Арсений коротко кивает и выходит из комнаты. Мне, правда, намного легче, когда никто, мнящий себя моей сиделкой, не лезет в душу. Пусть пойдёт и займётся делом, а не строит из себя душеприказчика.
Закрываю лицо руками, растираю кожу, а разбитая рука напоминает о себе глухими отголосками боли. Был бы я нормальным человеком, замотал бинтом, лучше продезинфицировал, как настаивал Арс, но я лишь искупал рану в виски. Жаль, что того же самого нельзя сделать с душой и памятью.
Алкоголь ни черта меня не взял, хотя я, правда, очень хотел напиться до отключки. Чтобы не думать, какого хера я творю и что со всем этим делать дальше. Но от себя самого не получается убежать даже в пьяный дурман.
В доме тишина, а я достаю из кармана ключ от комнаты Бабочки и смотрю на него. Просто смотрю, убеждая себя, что всё сделал правильно. Она заслужила намного худшего, на самом деле. Ещё и вид упорно строила, что не понимает ничего, овечка, блядь. Ненавижу.
Снова прячу ключ в карман, выхожу из кабинета, а мир перед глазами слегка качается и плывёт. Значит, всё-таки повело. Сейчас бы вырубиться, а когда проснусь, всё будет иначе: не будет шрамов на теле, а память кто-то добрый сотрёт мягким ластиком.
Но разве так бывает?
Бреду вперёд, ощущая себя чужаком в своём собственном доме. А ещё настораживает тишина, словно Бабочка мне померещилась.
Может, и правда, показалось? Глюки воспалённого сознания, а на самом деле я всё ещё один?
Очухиваюсь, когда упираюсь в дверь Бабочки, а за ней подозрительная тишина. Сердце стучит в груди так гулко, что позвоночник судорогой сводит. Это почти физическая боль, которую я ощущаю всегда, стоит хоть краем мысли коснуться Бабочки. А когда она так близко… мой здравый смысл разлетается кровавыми ошмётками.
