Во всём, что случилось с Машей только моя вина, и даже думать страшно, что ещё могло произойти, не подоспей мы вовремя. Я не знаю и, честное слово, боюсь узнать, способен ли Самохин не самое страшное – от этих мыслей мне совсем дурно делается.
Но уже того, что он совершил, достаточно, чтобы я желала ему мучительной смерти на самом дальнем лесоповале. Можно сколько угодно жалеть и сочувствовать людям с зависимостями, пока они не становятся угрозой.
Делаю один осторожный шаг в палату, а Маша поворачивает ко мне лицо, слабо улыбается и протягивает руку. Несмотря на заверения врача, что всё обошлось, легче не становится. Но я держусь, ради дочери держусь.
– Как ты, Мышонок?
Детское прозвище, и Маша каждый раз фыркала, если я так называла её – всё-таки уже взрослая, – но сейчас лишь шире улыбается.
– Мам, я яблок хочу, – слабый голос, а я смеюсь, и только сейчас понимаю, что всё это время плакала.
Я быстро подхожу к Маше, на мгновение замираю у койки, но замечаю одинокий стул, стоящий у стены, подвигаю его и усаживаюсь рядом. Почему-то боюсь лишний раз пошевелиться, сделать ей больно – хватит уже того, что натворила своим молчанием.
Но если бы мы могли смотреть в будущее, могли предугадать последствия тех или иных поступков, какими умными и счастливыми тогда стали. Но я всего лишь человек – обычная женщина с ворохом глупостей в голове и ошибок в прошлом.
– Я принесу тебе яблок, обязательно принесу, – обещаю и переплетаю наши пальцы, сжимаю её тонкую руку в ладонях, грею. – А ещё шарлотку испеку, ты же любишь. Хочешь шарлотку? Мышонок мой, моя сладкая девочка. Я так тебя люблю.
Маша всхлипывает и прикрывает глаза. В лице, кажется, ни кровинки, а дыхание становится поверхностным и прерывистым.
– Доктор пообещал, что уже завтра с тобой всё будет в порядке, – я глажу тыльную сторону тонкой ладони, как делала всегда, если Маша болела, её это очень успокаивало.
– Мама, мне больно, – говорит и трёт солнечное сплетение. У Маши немного сил сейчас, а сознание всё ещё спутанно, а я упираюсь лбом в наши сплетённые пальцы. – Он… зачем он, мама? Я не помню почти ничего, но папа… зачем он? Мам, ты знаешь? Зачем?
Подвигаюсь ближе, убираю светлые волосы с её лица, а они кажутся лёгкими, словно пух. Когда Маша была совсем маленькой, у неё долго были жиденькие косички, и я переживала почему-то, но потом, лет в шесть, они стали гуще, пока не превратились со временем в роскошную светлую гриву.
Для меня Маша всегда будет маленькой и самой любимой, пусть даже в сорок, пятьдесят. До самого моего последнего вздоха останется.
– Мышонок, поспи, пожалуйста, – прошу, оглаживая её худенькое плечико. – Тебе нужно отдохнуть. Всё обязательно забудется, всё станет не таким острым, и боль отступит, но на всё нужно время.
Я снова плачу. Вытираю рукавом слёзы, а Маша бормочет тихонько, и каждое её слово переполнено болью.
– Он сказал… мама, отец сказал, что ему нужна моя помощь. Я поехала, никому не сказала, думала, быстро всё сделаю и успею на ужин… мама, он зачем так? Не понимаю.
Входит медсестра, просит не тревожить пациентку, улыбается устало, но тепло. Совершает какие-то манипуляции, мерит температуру, тычет в мою дочь ещё какими-то приборами, что-то приговаривает едва слышно. Отхожу к окну, обнимаю себя за плечи и, глядя в тёмное небо, впервые прошу кого-то невидимого там, высоко, чтобы он помог нам.
Я всегда надеялась только на себя. Стараясь быть сильной, никого не молила о помощи, не плакала на людях. Только ночами позволяла себе слабость и слёзы. Но сейчас, когда жизнь моей дочери в один момент превратилась в кошмар, а человек, который должен был любить и заботиться, предал, впервые чувствую бессилие.
* * *
Уже через несколько дней нам разрешают забрать Машу домой. И вроде бы всё хорошо, и нет причин для беспокойства, только… тревожно как-то. Она улыбается, иногда даже смеётся, с аппетитом ест, но я не чувствую искренность во всём этом. Маша словно специально храбрится, никого не желая расстраивать, но все, кто знают её хорошо, тревожатся.
Неделя за неделей моя дочь изображает бурную деятельность: бегает на лекции, встречается с подружками, гуляет с Костиком, даже танцует и громко поёт, но от всего этого веет истерикой.
Я не психолог, не имею никакого образования в этой области, я всего лишь преподаватель танцев, но я прекрасно разбираюсь в детях и отлично знаю свою дочь. И такая Маша кому угодно может показаться прекрасной, только моё сердце колотится в груди, бьётся о рёбра слишком уж лихорадочно.
Я работаю, учу детей правильным движениям, готовлю девочек к конкурсу, с головой погружаюсь в привычные дела, встречаюсь с Сергеем и топлю тревогу в повседневности. Окружаю дочь заботой, стараюсь сделать её жизнь комфортной, и она кажется счастливой и радостной, только всё чаще кажется, что её внутренний апокалипсис становится лишь грандиознее.
Костик ходит к нам каждый день, но и ему понятно, что с Машей что-то не то. Она сломана, но делает всё, чтобы никто об этом не догадался.
– Алиса Николаевна, – Костик ставит на стол в моей кухне бумажный пакет с любимыми сладостями Маши, и устало оседает на стул. – Она отказалась от конфет.
И вроде бы ерунда, верно? Сущая глупость, но Маша никогда не могла отказать себе в удовольствии слопать лишнюю шоколадку. А сейчас…
– Может быть, на диету решила сесть? – подаю идею, хотя ни на грамм в неё не верю.
– Маша и на диету, – Костик фыркает и зябко поводит плечами. – Это же “Рафаэлло”, она никогда не могла устоять. Но сейчас мило улыбнулась, сказала, что не хочет и снова в учебник уткнулась.
И я впервые решаюсь озвучить то, что гложет меня с той страшной ночи.
– Костя, мне кажется, у Маши депрессия, – сажусь напротив, смотрю в окно, а на улице радостные дети лепят из остатков снега бабу, а внутри так остро ноет моё сердце.
Четыре недели прошло с момента предательства Самохина. Четыре невыносимые недели, за которые Маша всеми силами пыталась доказать, что у неё всё лучше, чем было до этого. Но каждый раз я замечаю, как сжимается дочь, какими больными становятся её глаза, когда речь хоть каким-то боком касается произошедшего.
Маша – пострадавшая, ей приходится ходить в полицию, отвечать на миллионы одинаковых вопросов, и я горжусь своей девочкой, которая действительно понимает, что Самохин должен сидеть в тюрьме. За своё преступление обязан.
Но Маше больно, но боль маскируется за истерическим весельем, а это совсем никуда не годится.
– Алиса Николаевна, я найду психолога, хорошего найду, самого лучшего, только…
И немного помолчав, добавляет:
– Я люблю Машу, очень люблю, но боюсь, она меня не послушает. Она сейчас делает вид, что самая счастливая и нормальная и её совершенно ничего не задевает, но… я вижу, с ней что-то не так, – вздыхает и лезет в пакет. – Будете шоколадку? Здесь разные есть: с коньяком даже.
