Но мало, очень мало сил у нас оказалось, да и богов на нашей стороне втрое меньше, чем у ворога. Однако ж отступать нам поздно, да и некуда вражьи твари уже проведали про наши приготовления, и битва состоится. Ее-то и показал тебе, о Шык, Алконост-Вещун, и не твоя вина, что не сумел ты различить ту весну и нынешнюю…
Битва состоится, и будет это нынче же, в день, на луну от дня весеннего солнцестоя отдаленный. Сойдемся мы на ратовище и покроем себя славой величайшей, и все погибнем неминуемо, ибо слишком неравны силы наши. Но мыслю я так, и другие боги тож — пока будем мы биться, вы ускользнуть от ока Владыкиного успеете и долг свой сполнить сумеете, так что Владыка безумный не сможет помешать вам.
Дадена вам будет богова колесница, что Яр-бога по небу носит. Три на девять огненных птиц в упряжке ее, и дорога ей — радуга семицветная. В две семидицы домчит вас Ярова колесница к подножию горы, в которой Могуч-Камень храниться, и в две семидицы обратно вернет. И останется в запасе у вас до Ярова дня ровно луна одна, чтобы Черный утес в Черном лесу отыскать, и златым молотом разбить Могуч-Камень. Если поспеете — спасете род людской. Нет — вслед за нами погибнете!
И еще хочу сказать: сгинем мы, светлые боги, все без остатка, хотя память о нас долго еще жить среди людей будет, коли, правда, останутся на Земле люди. А когда разбит Могуч-Камень будет, то и Владыка со сворой своей сгинет. И родятся тогда новые боги, но чтоб случилось это, должно будет вам взять Семя Богово, что будет вам же в час назначенный явлено. То Семя сама Мокошь вам вручает, и свершить с ним надо вот что: пусть женщина достойная вложит Семя в уста свои, а после возляжет с мужем своим, и тогда в положенный срок родиться у них мальчик. Радость отцовства и материнства родителям новорожденного испытать не дано будет, ибо мальчик этот и станет Отцом Богов новых, а имя его… Имя его тоже в свой черед откроется! Об этом все…
Как править Яровой колесницей — про то знать ни к чему вам, она сама вас куда надобно доставит. А сейчас ваш путь на восход, к берегу Обура лежит. Там, на бугре высоком, знакомом одному из вас, в день битвы нашей в самый глухой, рассветный час будет поджидать вас Встречник-Морочник, он личины ваши на три камня черные натянет. А после, когда рассветет, спустится с небес дорога семицветная, и по ней скатится колесница Ярова. Тут вам торопиться надобно. Не бойтесь ничего и никого, свершите задуманное и одолейте ворога. В помощь вам все силы земные и небесные! Ну, а мы с честью сложим наши головы, за род людской, за красу Земли, Дома нашего! Прощайте!
Волк всхрапнул, дернул головой, замолк, вдруг огромным прыжком перемахнул землянку и в миг исчез в серой лесной мгле.
— Вот так, други… — задумчиво проговорил Шык, поворачиваясь к замершим Корчам, но от Луни не укрылся радостный огонек в глазах волхва надежда ли зажгла его, или еще что, но Шык словно разогнулся, скинув с плеч непомерную тяжесть. Теперь ему все было ясно, путь был виден, и оставалось лишь пройти его до конца или сложить голову со славой и честью, как и положено настоящему роду…
* * *
Вернувшись в избу, все заговорили чуть не разом. Кто-то дивился говорящему волку, кто-то не мог взять в толк, как так — боги погибнут?! Свирга, Рунина мать, все допытывалась у Шыка, чью руку гремские боги держат, Птах про Могуч-Камень расспрашивал, и лишь Луня сидел молчком и думал.
Мысли его, сказать по правде, путались — слишком уж много непонятного было в речах Хорсова посланника, слишком уж небывалым и страшным казалось предстоящее. А кроме того, видел Луня Руну, и затмевала она все помыслы, хотелось просто взять в свою руку ее тонкие пальцы, вдохнуть запах ее волос, обнять хрупкие плечи…
С тех пор, как оказался Луня у Корчей, все остальное — и судьба Земли, и горечь от потерянных незнамо где и как двух годов жизненных, и страх, и отчаяние, все это ушло куда-то в даль, растеклось туманом, и лишь думы о Руне занимали Лунину голову. Потому-то и не рассказал он ничего почти Корчам про поход их, и про Великое Лихо, насланное Владыкой, тоже не сказал. Хотелось Луне побыть в гостеприимном доме Корчей желанным гостем, а не черновестником, хотелось по настоящему, по-родски, как положено, попросить у Груя и Свирги руки их дочери. Все одно погибать, так хоть перед смертушкой неминучей счастия испить капельку…
Ныне же все вновь местами поменялось. Хорсов волк сказал: «Пришло время деяний!», и радостью зажглись лица людские, но для Луни это значило вновь с Руной расставаться, вновь в неведомые края, в далекие далека путь держать, а потом еще и в Черный лес идти, ради рода человеческого на погибель верную.
Нет, Луня не боялся, но словно выбор встал перед ним: либо счастье на короткий миг, либо почти неминучая смерть, но спасение для всех людей земных… Тяжко!
Луня встал и почти никем не замеченный, вышел из избы. Лишь Шык, что-то растолковывавший Птаху, бросил украдкой взгляд на поникшего ученика, но и он ничего не сказал, не остановил, не окликнул.
На дворе уже совсем рассвело. День обещал быть ветренным и непогожим. Пока что небеса лишь собирались с силами, но налитые свинцовой тяжестью брюшины длинных, низких облаков сулили то ли дождь, то ли снег. Однако ж потеплело, в сравнении с ночью, и с тесовой избяной крыши закапало, да и ледок на лужах подтаял — весна все таки.
Луня обошел избу Корчей, присел на колоду для колки дров, стал бездумно смотреть на чуть просвечивающий сквозь пелену облаков Яров лик. Вскоре пошел мокрый снег, и лес сразу наполнился шорохом, что издавали бесчисленные множества мохнатых снежинок, задевающих о голые ветви деревьев.
Неожиданно сзади раздались осторожные шаги — будь-то кто-то подкрадывался к оленю, мирно щипавшему траву в перелеске. Луня напрягся, но за оружие браться не стал, чуял, знал, кто это.
— О чем печаль твоя? Пошто ушел, сидишь один, ровно и не рад ты мне? раздался за спиной самый желанный для молодого рода голос. Луня повернулся, вскочил, обнял Руну за плечи, прижал к себе, горячо заговорил, путаясь в словах:
— Все время, как увидал я тебя первый раз, только о тебе и были мысли мои! А когда тут нам встренуться довелось, чуть сердце не зашлось от радости! Но… не знаю я, как говорить с тобой… И что родичам твоим сказать, не знаю… Была б воля моя, взял бы тебя и увел, далеко-далеко, туда, где никого нет, дом бы срубил, поле выжег, и стали б мы с тобой жить, горя не зная… Но ведет меня судьбина, словно телка на веревочке. Только повидались — и вновь уходить надо, ведь тот день, в который Битва Богов свершиться, он завтра будет, а нам еще к месту поспеть… Видать, навечно расстанемся мы с тобой… Руна.
Луня замолчал, еще сильнее прижал к себе девушку и замер, а белый снег покрывал их пушистым покрывалом, словно пуховой шалью. И не было в этот миг на всей Земле человека счастливее Луни, и, как сам он думал, не будет никогда.
— Ты… Ты меня с собой возьми… — вдруг прошептала Руна, чуть отстранилась, внимательно посмотрела в Лунины глаза и улыбнулась: — Я ведь без тебя больше не смогу жить! Совсем не смогу! Не говорил тебе никто дядько Птах, он нарочно… Ну, про тебя говорил, что, мол, родичам нам станешь, и все другое. Он думает, что уйдешь ты, а сам с моей матерью уговор держал, чтобы мне за Выйка выйти, чтобы род наш больше стал. И Выек все время вокруг вьется, проходу не дает. Он тебя привел, а Птах ему сказал: «Дурень, сам ведь себе все порушил!». А коли уйдешь ты с волхвом и вагасом этим чернявым, меня точно за Выйка отдадут, и осени ждать не станут. Возьми меня с собой, я ж все могу — и кашу варить, и за ранетыми ходить, и из лука стрелять, и чародеить даже, немножко… Возьми, любый мой! Возьми, а то жизни я себя лишу, слышь, нет?!
