Руководствуясь принципом делать все шиворот-навыворот, управление хлебопекарной промышленности поручило новый демонтаж не своему подразделению, а бригаде из Новосибирска. Если отбросить экономическую составляющую, то какая-то логика в этом была.
Своим рабочим спешить было некуда, они получали оклад и демонтаж могли затянуть и на месяц, и на полгода. Шабашники получали зарплату с выработки и были материально заинтересованы в скорейшем окончании работ.
Бригада новосибирских работников произвела чистовой демонтаж за неделю. Когда оставалось совсем немного, бригадир новосибирцев выяснил, что заказов на ближайшее время нет и не предвидится. По уму, Евсеенко должен был сказать: «Мужики, срезаем воздуховоды, выламываем остатки рам из окон, и – домой!»
Все бы так, только дома у его работников не было. Все они имели за плечами не по одной судимости, обзавестись семьями или своим жильем не успели или не смогли. В Новосибирске они жили кто где: кто на съемной квартире, кто в общежитии на койко-месте. Это были люди перекати-поле: куда забросила судьба – там и дом, была бы крыша над головой, стакан вина и женщины, не требующие цветов и тортиков перед интимной встречей.
Новосибирцы посовещались и решили: «Если новой работы не предвидится, зависнем-ка тут, под боком у винзавода». Горбаш, проверивший ход выполнения работ, пришел в ярость: за вторую неделю десять человек демонтировали только жестяной воздуховод, который и так на ладан дышал. Оторвать его от креплений мог бы и один человек. Главный инженер пригрозил, что срежет зарплату, но привести свои угрозы в действие не успел.
«Новосибирцы живут на съемных квартирах, – размышлял я по пути на пустырь. – С завода они выходят в чистой одежде. У них в демонтируемом цеху должна быть каморка-раздевалка, где можно не только оставить одежду, но и погреться, в карты поиграть. Эта раздевалка – единственное место на хлебокомбинате, где обездвиженный Горбаш мог находиться в ожидании казни. Выход из нового пряничного цеха – за столовой, как раз там, где пекарь видела троих незнакомцев. Надо бы обследовать цех, пока никого нет».
На пустыре старик Прохоренков курил папироску и с интересом рассматривал недавно появившуюся на бетонном заборе «Стройторга» надпись: «Лена П. – шлюха!» Неизвестный разоблачитель не рискнул выложить правду-матку на стене в подъезде девушки и выплеснул свои чувства на забор в укромном уголке промзоны. Вряд ли Лена П. увидит эту надпись. Зря паренек старался, печатные буквы выводил.
Недалеко от надписи Мара играла с песиком. Увидев меня, она улыбнулась, кивнула головой в знак приветствия и продолжила дразнить Жучка, заставляя его отбирать у нее палочку.
«Вот так номер! – подумал я. – Недели не прошло, как она мне в любви клялась, планы на будущее строила – и все, остыли чувства, любовь развеялась, как дым! Я жениться на ней не думал, но что все так быстро закончится, честно говоря, не ожидал. Впредь буду знать: если у девушки не все в порядке с головой, лучше держаться от нее подальше».
Прохоренков был слегка пьян, но перегаром от него разило за версту – верный признак того, что распивать спиртное он начал еще накануне. Старик для приличия спросил, как прошла демонстрация, и пустился в воспоминания, как дружно и весело отмечали годовщину Октябрьской революции много лет назад и как скучно стало нынче.
– Великий праздник, а на улице никого! – сокрушался Прохоренков. – Все по домам сидят, телевизор смотрят. Чувство коллективизма исчезло. «Голубой огонек» заменил народные гуляния, песни под гармошку, забавы на свежем воздухе. Если так и дальше пойдет, люди перестанут друг к другу в гости ходить. Будут по норам сидеть, в экран пялиться.
Я мог бы возразить, что раньше телевизоров не было, вот и валил народ на улицу, но промолчал. Старик поворчал еще немного и замолк.
«Если бы у меня с собой был литр вина, – подумал я, – я бы предложил Прохоренкову выпить. Он был бы вынужден пригласить меня домой, с пол-литра бы отключился, уснул, а я бы смог беспрепятственно посмотреть его альбом с «моей» фотографией».
Я взглянул на Прохоренкова и понял, что он думает не о том, как бы еще выпить, а о Маре. Он настолько явно раздевал ее глазами, что мне стало неудобно.
«На словах Прохоренков одной ногой в могиле, а на самом деле – о юной девушке мечтает! Сил удовлетворить желание уже нет, но помечтать можно. Интересно, Мара догадывается, что у него на уме?»
Прохоренков отогнал прочь навязчивые видения и вспомнил обо мне:
– Как человек молодой и здоровый, скажи, что бы ты выбрал: год вольной жизни или три года в больнице? Представь, что ты смертельно болен. Надежд на спасение – никаких. У тебя альтернатива: или год пьянствовать, волочиться за женщинами, жить так, как ты хочешь, или залечь в больницу на три года. Капельницы, таблетки, вечно всем недовольные медсестры, врачи, удивляющиеся по утрам, что ты еще жив, но зато в запасе целых три года! Что лучше: год в пьяном угаре или три в чистоте и смертельной скуке?
– Год пьянства, – не раздумывая сказал я.
– Все так говорят, но никто не делает! – воскликнул Прохоренков. – Каждый тешит себя мыслью: «Вдруг пронесет, и я пойду на поправку?» Ради этого призрачного выздоровления смертельно больные люди годами рассматривают потолок в больничной палате, едят жиденький супчик и мечтают, что, когда выйдут, наверстают упущенное. Но этого не будет! Все закончится там же, на казенной кровати. Как только я узнал, что мне уже не выкарабкаться, не стал цепляться за никчемное существование. Детям моим на меня плевать, друзей нет. Я никому ничего не должен, так что могу последние свои деньки провести так, как хочу: без оглядки на общественное мнение и условности.
– Как насчет Него? – Я показал на небо. – Он ведь спросит, у всех ли прощения попросил.
– Я материалист и в Него не верю, – скривился Прохоренков. – Моему трупу в церкви не бывать, так что и божьего суда бояться не надо.
Мне надоело его позерство, демонстративное презрение смерти. Раз сказал – тебя поняли. Каждый вечер об этом говорить – только собеседника утомлять.
– Призраки прошлого в предсмертных видениях не явятся? – серьезно спросил я.
Прохоренков дернулся, словно получил пощечину. Он понял, о каких призраках я говорю.
– Не явятся, – сквозь зубы ответил старик. – Некому являться, все давно сгинули.
– Все ли? – глядя ему в глаза, усомнился я. – Бывает так, что ты похоронишь человека, а он возьмет и навестит тебя в другом обличье. Ты про него уже забыл, а он никуда от тебя не уходил. Прятался за углом, чтобы выйти в самый неподходящий момент и предъявить счет за дела давние и не всегда порядочные.
– Пусть явятся. Я призраков не боюсь.
Прохоренков сплюнул папироску на рельсы, позвал песика и пошел домой. Мара – следом. Даже прощаться со мной не стала. Ее показное отчуждение было мне – как бальзам на душу. После нашего свидания в бане я больше всего опасался, что увижу Мару на входе в общежитие или на проходной.
