Яна, откинув со лба челку, кольнула его взглядом своих нестерпимо синих глаз и, смешно двигая губами, плавно пропела:
— Если-и ста-араться, полу-учается, как у за-аики…
И тут же добавила в своей обычной манере:
— А ее-ли не-ст-раться, все нр-мально! Ве-дь все ж п-нятно, да?
Илья кивнул.
— Вот, а эт-ж гл-вное — чтб т-бя п-нимали, — уверенно закончила Яна.
Они пили обжигающий кофе, и его жар словно бы растапливал невидимый ледок между ними. Исчезала настороженность, таяла неловкость и отчужденность. Но Илья все равно слишком хорошо помнил слова, сказанные Яной в оружейной графа Торлецкого, когда он так неуклюже, по-дурному попытался приударить за понравившейся ему девушкой: «Соплив ты еще — к милиционершам клинья подбивать». Он тогда, помнится, сильно возмутился: «Это я-то соплив? Да тебе лет-то сколько?!», а Яна обворожительно улыбнулась и ответила: «Лет мне не меньше, чем тебе. Но это — не главное. Ты вон с войны сколько лет назад вернулся, а все отойти не можешь… А у нас война каждый день, мы на ней живем, понимаешь?»
Теперь Яна уже не жила на войне, но привычки и навыки, выработанные годами службы в оперативной части, остались с ней, наверное, навсегда. И был среди этих навыков, Илья это чувствовал, и такой — видеть собеседника насквозь, угадывая мотивы и побуждения, им двигающие. Почему-то Илье всякий раз становилось стыдно, когда он думал об этом…
И все же, все же лед таял. Они уже болтали, как хорошие приятели, они уже рассказывали друг другу о себе. Илья удачно ввернул парочку кстати подсказанных котом Баюном анекдотов, Яна звонко смеялась, подтрунивала над своим кавалером, а он в ответ тоже смеялся, и было это так хорошо, так чудно, что хотелось обнять весь мир и сказать: «Люди, я вас люблю!»
Илья боялся, что хрупкое взаимопонимание, возникшее между ним и Яной, разрушится, уйдет, исчезнет, когда начнется концерт, но ошибся. Мудрая Коваленкова не зря выбрала это заведение. Она, в отличие от Ильи, знала, кто такая Пелагея Ханова.
Когда следом за несколькими колоритными музыкантами на сцену вышла круглолицая улыбчивая девушка с простым русским лицом, каких тысячи, Илья решил, что лучшей компенсацией за потраченное время будет то, что он просидит оставшиеся часы в «Ночном блюзе» рядом с Яной.
Но вот девушка на сцене запела, и все — низкий шершавый потолок, столики с посетителями, кирпичные стены и даже Яна — исчезло для Ильи, перестало существовать.
Пелагея пела, легко беря три октавы. Своим удивительным, чарующим, берущим за душу голосом она творила настоящие чудеса. В ее песнях, в общем-то простых и бесхитростных, народных по большей части, жила целая Вселенная.
У Ильи мурашки забегали по спине от, казалось, навечно скомпрометированной пьяными компаниями «Любо, братцы, любо…». Пелагея пела, — а он словно видел наяву и берег, покрытый сотнями «порубанных, пострелянных людей», и жену, которая «поплачет да выйдет за другого». Финальный куплет добил его окончательно:
Кудри мои росы,
Очи мои светлы
Травами, бурьяном
Да полынью порастут…
Кости мои белые,
Сердце мое смелое
Вороны да коршуны
По степи разнесут…
В перерыве между песнями он глянул на Яну — у бывшей оперативницы в глазах стояли слезы. Она заметила, что Илья смотрит на нее, и тихо сказала ровным, спокойным голосом, каким говорила только в минуты сильных эмоций:
— Пелагея лет в двенадцать, по-моему, выступала на дипломатическом приеме в американском посольстве. Она пела, и все плакали. Слов почти никто не понимал, но все равно плакали. А потом кто-то из посольских сказал: «Что же это за народ такой, у которого дети ТАК поют?!»
Потом было еще много песен, и веселых, и грустных. И всякий раз, когда под хлопки публики Пелагея выходила к микрофону, у Ильи внутри все сжималось в предчувствии встречи с новым, неизведанным миром ее песен, миром, демиургом которого была эта улыбчивая девушка с простым русским лицом…
…Когда они, уже в двенадцатом часу, покинули гостеприимные стены «Ночного блюза» и вышли на похрустывающий ледком тротуар, Илья понял, что для него отныне Яна Коваленкова будет ассоциироваться не с ментовскими сериалами и стреляными гильзами, а с песнями Пелагеи. Он посмотрел во влажно поблескивающие в свете фонарей глаза девушки и ощутил, как в душе рождалось новое чувство. Теперь его жизненной целью, его долгом, смыслом его существования стало сделать так, чтобы эти глаза наливались слезами лишь от полноты чувств, вызванных прикосновением к миру прекрасного, — и ни по какому иному поводу…
«Пра-авильной дорогой дви-игаешься, товарищ. Мур-мур-мур…» — промурлыкал откуда-то из глубин сознания кот Баюн и вновь бесследно канул куда-то…
Чудесный вечер все же немного смазался в своей концовке, и сделал это, естественно, Илья.
Он проводил Яну до дому и, стоя у подъезда, неожиданно для себя самого набрался какой-то дурной храбрости. Взяв руку девушки, Илья изогнулся в каком-то пошлейшем поклоне, чмокнул затянутую в коричневую кожу перчатки узкую кисть и выдал фразу из общажного еще своего репертуара:
— А не соблаговолит ли дама дать приют усталому и замерзшему путнику, возжелавшему если не тепла и ласки, то хотя бы чашечки чая?
— Дурак ты, Привалов, — серьезно сказала Яна, глядя ему в глаза. — Лучшее всегда — враг хорошего…
— Извини… — Илья потупился.
— Л-дно, не тш-уйся! — улыбнулась Коваленкова, переложила розы в левую руку, приподнялась на цыпочках и легонько поцеловала его в выбритый подбородок. — Все, т-пай д-мой. С-зв-нимся!..
И Илья потопал, а точнее — полетел, как на крыльях!
Глава пятая
Заве Илья так и не позвонил. Вернее, позвонил, вечером еще того, похмельного дня, но мобильник Вадима оказался отключенным, а Борис Сергеевич Завадский сообщил Илье, что Вадим, наверное, уже в Лондоне, так как улетел ранним утром. Слава богу, умный Зава сказал родителям, что Илья болен, и поэтому Борис Сергеевич не стал задавать трудных вопросов вроде: «А почему ты не поехал провожать Вадьку?» Зато он задал другой: «А когда ты думаешь забирать машину?» Илья пообещал решить эту проблему в ближайшие дни и, чувствуя немалое облегчение, отключился.
Второй момент, немало удививший Илью, заключался в том, что даже после отъезда Завы с его памятью ничего не случилось. Об этом, конечно же, надо было бы переговорить с графом, но после позорной «дуэли» у Ильи даже кончики ушей начинали светиться красным от стыда, едва только он вспоминал про Торлецкого.
«Да забей!» — посоветовал кот Баюн, а может, это подумал сам Илья? Он порой уже с трудом различал, где свои, родные мысли, а где — умозаключения мерзкого кота…
…И потянулись серые будни. Ноябрь подошел к концу. Погода по-прежнему преподносила сюрприз за сюрпризом. Оттепели сменялись снегопадами, слякоть стала привычной и уже не так раздражала. Автомобилисты, к числу которых теперь относился и Илья, извлекший из закромов свои полученные еще три года назад права, стояли в многочисленных пробках, вяло ругая городские власти, климат и коллег по несчастью.
