Таня молча вытирала посуду, глубоко погрузившись в свои мысли: пыталась представить маму до «болезни», не такой осунувшейся и рано постаревшей, как сейчас, а молодой и красивой. Получалось плохо. Она тихонько вздохнула и стала мечтать, как она станет врачом и вылечит маму, обязательно вылечит. У бабы Нюры сердце рвалось на части, она старалась на Таню не смотреть, чтобы не выдать бушевавших чувств: в такие моменты она пряталась за напускной суровостью, но Таня прекрасно чувствовала ее настроение. Слишком долго двое эти двое жили вместе.
– Спать пора, – буркнула баба Нюра, убрав посуду и вытерев со стола. – Завтра вставать рано, не забыла? – Таня покачала головой.
– Спокойной ночи, – тихо произнесла она и поцеловала старуху в морщинистую щеку.
Таня сразу же уснула, а баба Нюра долго ворочалась в постели, охала и тихо стонала, стараясь не разбудить девочку. Она представляла, как Таня завтра выйдет на работу, доставшуюся от непутевой матери. Митрич устроил Танину маму на почту, в помощь Клаве, тем более та давно помощницу просила.
– Ну, ты, Митрич, услужил, – бушевала Клава, – помощницу, называется, нашел. Да ей самой помогать впору. Родит поди со дня на день. – Клава была женщиной габаритной, громкой и эмоциональной, такой палец в рот не клади.
– Других нет, – буркнул Митрич, создавая видимость работы и не поднимая на Клаву глаз.
– Тогда никаких не надо, работала одна и дальше работать буду, – Клава ударила кулаком по столу так, что зазвенела ложка в стакане чая. От неожиданности Митрич поднял на Клаву глаза, моргнул, поправил съехавшие на кончик носа очки:
– Люди жалуются, – спокойно ответил он, – пенсионеры пенсии неделями ждут, письма теряются.
– Так уж неделями? – обиделась Клава. Митрич развел руками:
– Пусть поработает, а там видно будет, – примирительно произнес он.
– Пусть поработает, пусть поработает, да где это видано, чтобы беременная письма и пенсии разносила? – бурчала Клава, направляясь к двери. Выходя, она со всей силы хлопнула дверью в знак протеста.
Так Танина мама стала почтальоном, работа-то ее и сгубила. Каждое утро ее можно было увидеть на дороге с почтовой сумкой и огромным животом. Шла тяжело, то и дело останавливалась, чтобы отдышаться. Село хоть и небольшое, но пешком не сильно-то находишься. Так и родила, на работе, прямо из одного дома и увезли. Говорят, еле довезли, чуть в неотложке не родила. После родов почтальонша ходила по домам с младенцем, хитро привязывая Таню к спине. Местные Танину маму любили, приветливая и улыбчивая, всегда она находила для всех доброе слово, но и жители не оставались в долгу: давали, кто что может: в основном, сезонные овощи или фрукты, молока для ребенка, сыр, хлеб. Почтальонша все принимала с благодарностью. Таня подросла и мать стала оставлять ее с Никитишной. Наступили холода, и благодарные жители стали наливать Таниной маме по стопочке: «для сугреву». Митрич выделил почте велосипед, чтобы облегчить труд, да почтальонша всегда была «под мухой», вот велосипед и разбила. Сначала местные пытались чинить, но потом бросили это «гиблое» дело. Только Танина мама не бросила: все чаще ее можно было заметить шагающей нетвердой походкой к «клиенту». Никитишна как только не увещевала нерадивую мамашу, грозилась «выкинуть вон из дома вместе с приплодом», стращала «карой небесной», да все без толку. Местные уже осознали свою ошибку: наливать перестали, но поздно. В селе был алкаш: дядя Паша, вот к нему-то и бежала почтальонша «за дозой» после работы. Пока жива была Никитишна, Танина мама «держалась», а когда старушка упокоилась на местном кладбище, совсем «с катушек съехала».
Тане было всего десять, когда она впервые надела тяжелую почтовую сумку и отправилась по домам. Так мамина работа легла на хрупкие детские плечи. Местные девочку жалели, помогали, чем могли, угощали сладостями, часто звали к столу, вот только что не наливали. Тане работа нравилась: сразу после школы бежала она на почту, брала сумку и шла по домам, уроки делала допоздна, часто засыпая прямо с учебниками, летом старалась встать как можно раньше, чтобы разнести почту до жары. Клаве приходилось отсчитывать пенсию и класть в подписанные конверты, чтобы девочка не запуталась, но она не роптала, в селе все Таню жалели. Половину зарплаты Таня относила матери, другую половину – бабе Нюре, пенсии старушки едва хватало на нее одну. В субботу и воскресенье у Тани были заслуженные выходные, но отдыхать не получалось: надо было помогать бабе Нюре, съездить за продуктами в ближайший город, убрать в доме, помочь приготовить.
Баба Нюра часто вздыхала и причитала ночами, жалела лишенного детства ребенка и осуждала мать, но Таня росла живой, любознательной и жизнерадостной девочкой, радовалась каждому дню, словно не замечая лишений. Рядом с ней старушка забывала горести и смеялась вместе с ней, каждый день благодаря бога за нежданный «подарок». «Ох, девочка моя, с тобой не соскучишься», – часто повторяла она, заплетая Тане две толстые белокурые косы.
В понедельник утром Таня, как обычно, поднялась в пять утра, умылась, съела два пирожка, запила молоком и отправилась на работу под напутствия бабы Нюры:
– Смотри, осторожно там, шапку возьми, голову напечет, не задерживайся нигде, освободишься, сразу домой.
– Хорошо, бабушка, – Таня махнула на прощание рукой и стремглав бросилась к зданию почты.
– Ох, храни, Господи, – баба Нюра перекрестила удалявшуюся спину и заковыляла домой. Таня словно забирала с собой жизненные силы, с уходом девочки баба Нюра сразу ощущала свой возраст, ныли спина и колени, появлялась одышка, хотелось прилечь. «Нечего разлеживаться», – одернула себя баба Нюра и направилась на кухню, готовить «Танечке» обед.
Здание почты находилось в самом центре села, рядом с «домом культуры», где иногда, по большим праздникам, показывали фильмы. В большом сером здании было прохладно, и Таня остановилась, чтобы перевести дух. Почта открывалась в восемь, но Клава приходила загодя, сортировала письма, получала посылки, считала пенсии.
– А, прибежала, егоза, – поприветствовала она вошедшую Таню. – Вон твоя сумка, удачного дня.
– Здрасти, – выдохнула еще не отошедшая от бега Таня.
– Там, кстати, бабе Нюре письмо пришло, в сумку положила, – сообщила Клава словно о чем-то незначительном. Таня отвлеклась от разглядывания часто мелькавших крупных ловких пальцев с кольцом на безымянном пальце левой руки. Кольцо, можно даже сказать, перстень, был второй Таниной мечтой после желания стать врачом. Потемневшее от времени серебро с крупным мутным зеленым камнем завораживало девочку: она часто представляла, как подарит маме такое же, а она будет стоять на пороге, молодая, цветущая и улыбаться дочери. Вечерами Таня повторяла молитву «Отче наш», которой научила ее баба Нюра, а в конце всегда просила бога «вылечить» маму.
– Что? – спросила Таня, очнувшись.
– Письмо бабе Нюре, – терпеливо повторила Клава, не поднимая глаз, – не проснулась еще, что ли?
– Письмо? – охнула девочка. Это было нечто неслыханное, за все время, что Таня жила у бабы Нюры ей пришло всего два письма. Старушка бережно их хранила и часто просила Таню почитать, хотя знала каждое слово наизусть.
