Наверное, многих людей в разные времена тянуло согласиться с Победоносцевым. Как можно не отомстить за столь страшное преступление? Может быть, вообще казнить нехорошо, но есть такие ужасающие деяния, на которые иначе отреагировать нельзя. Да и вообще, «вор должен сидеть в тюрьме», как говаривал любимец всей нашей страны Глеб Жеглов. Недавно один человек в споре о том, имели ли право росгвардейцы в Екатеринбурге убивать человека, которого они заподозрили – только заподозрили – в краже обоев, а затем – в вооруженном сопротивлении, написал: мол, он был преступником, и что же, как говорил Глеб Жеглов, ему теперь талоны на усиленное питание выдавать?
Толстой и Победоносцев не только по-разному понимают Христа и христианство, но и по-разному ценят человеческую жизнь. А как ее вообще ценили в России? Плохо, мало, низко – сразу отвечаем мы… Но точно ли это так?
«Несчастненькими» называли в былые времена арестантов, независимо от того, насколько ужасные преступления они совершили. Несчастненькими считались те, кто шел по этапу и сидел за решеткой, а на Пасху люди брали детей и шли с ними в тюрьму, чтобы угостить арестантов куличами и яйцами. Может быть, это говорит о том, что жизнь даже таких отверженных почему-то считалась ценной?
Можно в очередной раз вспомнить ответ доктора Гааза митрополиту Филарету, заявившему, что каждый преступник нарушил законы не только государственные, но и божеские. «А Христос?» – спросил доктор, много лет жизни положивший на то, чтобы облегчать положение арестантов – любых. И здесь, наверное, интересен не только этот замечательный ответ, но и то, что жесткий и гордый митрополит поклонился и поблагодарил Гааза, напомнившего ему о его, митрополита, долге.
Деятельность доктора Гааза, письмо Толстого, лекция Владимира Соловьева – все это события XIX века, слова и дела выдающихся, особенных людей. Наверное, они и к жизни и смерти других относились совершенно по-особому, не так, как все остальные? Попробуем посмотреть, как менялось в России представление о ценности человеческой жизни.
Общеевропейский уровень жестокости
Ценность жизни человека, вернее, представление о том, за что можно жизни лишить, в России, несмотря на расхожее мнение, довольно долго принципиально не отличалась от общего уровня. Согласно Судебнику Ивана III – первому своду законов только что объединившегося Московского государства, а потом и Судебнику Ивана Грозного, казнить можно было примерно за то же, за что казнили в Германии или Англии.
Смертью карались убийство господина, крамола, церковная кража, святотатство, кража, сопровождавшаяся убийством, передача врагу секретных сведений, оговор невинного и поджог города для передачи его врагу, то есть, попросту говоря, преступления с отягчающими обстоятельствами – если убийство, то не любого человека, а господина, если кража, то в святом месте или с кровопролитием, ну и, конечно, разные варианты бунтарских действий. При этом, как всегда, к рецидивисту закон относился строже – «ведомого лихого человека» судебник приказывает казнить за воровство, разбой, убийство, злостную клевету (злую песню?). При этом вор-рецидивист или тот, о ком несколько «добрых людей», поцеловав крест, заявляли, что он как раз и есть этот самый «ведомый лихой человек», не мог даже компенсировать украденное. Его в любом случае приговаривали к смерти, а пострадавший получал компенсацию из имущества казненного – остальное отходило судье.
В 1649 году был принят сборник законов – знаменитое Соборное уложение, действовавшее, пусть с изменениями и дополнениями, два столетия. Оно появилось через год после разразившегося в Москве Соляного бунта и, помимо всего прочего, должно было показать, что теперь все в стране будет по закону. За что же в Московском царстве считали нужным предавать смерти? Снова видим ту же картину: убийство карается смертью далеко не во всех случаях, а вот убийство в церкви – безусловно, так же, как и другие святотатственные дела – среди них, например, попытка помешать провести службу в церкви и еще более страшное и богохульное дело – торговля табаком, куря который люди приобретали дьявольский вид. «Бусурмана» – под этим словом подразумевали прежде всего мусульманина, – который «перевел» православного в свою веру, казнили. Самого вероотступника, что характерно, отправляли к патриарху, то есть предавали церковному суду и покаянию.
Конечно же, кроме разнообразных покушений на святое, смертью карались преступления против царя и государственной власти – всевозможные варианты измены: «умышленье» против государева здоровья, попытка лишить царя власти или сдача врагам города. Сегодня мы назвали бы это государственной изменой или попыткой переворота. Рядом с этим несколько статей, карающих смертью за недонесение – детей, жену, родителей изменника. Логика, увы, вполне понятная: государственные интересы должны быть выше личных связей и привязанностей. До появления законов, которые позволят людям не свидетельствовать против самих себя и своих родственников, еще по меньшей мере полтора века.
Донесение на товарищей вообще приветствовалось и воспринималось как возможность если не избавиться от наказания совсем, то хотя бы отсрочить казнь. Похоже, этим многие пользовались, так как в Соборном уложении отдельно оговаривалось, что разбойник, давший показания на своих «товарыщев», мог находиться в тюрьме полгода. «А будет товарыщев их в полгода не сыщется, и тех воров после полугода казнить смертью. А больши полугода таких воров в тюрьме не держать, чтобы такие воры, сидя в тюрьме многое время, от смертные казни не свобожалися и безвинных бы людей не клепали»
[84].
Смертельным оскорблением государя считалась ситуация, когда в его присутствии человек обнажал меч и кого-то ранил или убивал. Даже просто вынуть при государе оружие было преступлением – очевидно, это воспринималось как символическая угроза правителю, но, если на его глазах проливалась кровь, нападавшего казнили.
Вспомним, как погиб в Орде в XIV веке Дмитрий Михайлович Грозные Очи, зарубивший убийцу собственного отца. Жизни его лишили не за самó убийство, а за то, что вытащил меч в присутствии хана. В Японии суровое наказание за такой проступок тоже считалось чем-то само собой разумеющимся. Когда в 1701 году даймё (правитель провинции) Асано Наганори в резиденции сёгуна (правителя) в Эдо напал на придворного Киру Ёсинаку и дважды ударил его мечом, хотя и не убил, – суд был скорым и безжалостным. Несмотря на то что у Асано явно были причины для нападения, а убийства не произошло, судьи «признали, что Асано виновен в осквернении ритуальной чистоты замка сёгуна, и приговорили его к совершению ритуального самоубийства… Приговор Асано Наганори был быстрым и закономерным – пролитие крови в стенах резиденции сёгуна было тяжелейшим преступлением, наказанием за которое неминуемо была смерть. Тот факт, что оно было совершено в день присутствия в замке посланцев императора (т. е. в день, требовавший не только соблюдения правил безопасности, но и ритуальной чистоты), делал преступление Асано Наганори еще более тяжелым»
[85].
