Те же принципы сохранились в принятом в 1845 году Уложении о наказаниях. Сфера применения смертной казни была, по сравнению с Соборным уложением, резко сокращена: теперь считалось, что казнить можно только за покушение на жизнь членов императорской семьи, бунт, измену и нарушение карантинных ограничений. Даже убийство отца и матери, традиционно считавшееся самым страшным попранием всех установлений божеских и человеческих, не было внесено в этот перечень, хотя такое предложение и высказывалось.
Увы, мы знаем, что в соответствии с этими статьями наказывали многих, – можно вспомнить ужасающий спектакль казни петрашевцев, помилование которым объявили в последнюю минуту. Страшная история людей, выведенных на плац в ожидании казни, среди которых были даже те, чей рассудок от этого помутился, знаменита прежде всего потому, что среди стоявших на плацу был Достоевский, через много лет вложивший в уста князя Мышкина свои тогдашние ощущения и написавший знаменитую фразу: «Что же с душой в эту минуту делается, до каких судорог ее доводят?»
Трудно не согласиться с князем Мышкиным и его пылким осуждением смертной казни, но все-таки стоит посмотреть на происходившее и с другой стороны: то, что Достоевский и его друзья восприняли как мрачное издевательство и мучение, с точки зрения Николая было милосердием.
Мало того, он оказался способен на это жестокое милосердие в 1849 году, когда испытывал очередной приступ ужаса перед бурлившей Европой и многочисленными революциями.
Вторая половина XIX века печально прославилась казнями революционеров – Каракозова, стрелявшего в 1866 году в Александра II, народовольцев, Александра Ульянова и его товарищей по заговору. Но давайте повторим еще раз: все это были исключения. Ужасные, кровавые, жестокие исключения. В обычной ситуации в России не казнили.
Мало того, в эпоху Великих реформ было отменено наказание шпицрутенами, которое часто являлось завуалированной – и мучительной – казнью. А Уложение 1903 года, сохранив статьи николаевских законов, запретило казнить людей моложе 21 года и старше 70 и ограничило применение смертной казни к женщинам, оставив ее только за покушение на жизнь императорской семьи.
Но, естественно, можно посмотреть на все, о чем шла речь выше, совершенно иначе – и отметить, как сильна в России традиция пренебрежения человеческой жизнью…
Оборотная сторона медали
Князь Иван Никитич Беклемишев по прозвищу Берсень (крыжовник) был одним из самых близких к Ивану III людей и выполнял немало ответственных поручений. Но, когда он попытался давать советы следующему великому князю, Василию III, тот сурово ответил: «Пойди, смерд, прочь, не надобен ми еси». Это не вызвало восторга у царедворца, и он поделился возмущением со знаменитым книжником, монахом Максимом Греком, пожаловавшись, что «государь упрям и встречи против себя не любит», то есть не терпит возражений. Через некоторое время опала обрушилась на Максима Грека – очевидно, из-за его недовольства великокняжеским разводом. На допросе он показал, что Беклемишев тоже был против развода, – и если Максима отправили в монастырскую тюрьму, то Беклемишеву отрубили голову «за непригожие речи», что, похоже, вполне проходило по разряду «злых речей».
Иван Грозный и его окружение приложили много сил к созданию нового, более развернутого судебника, но весь ужас того, что творил Грозный, как раз был основан на том, что беспрерывно происходили казни без суда, и в этом он намного превзошел своего отца. Опричники могли убить любого человека за ту самую оговоренную Судебником «крамолу», не произведя при этом никакого суда, точно так же как царь мог на пиру приказать подать чашу с ядом кому-то из своих гостей.
Пик опричного террора – новгородский погром и связанные с ним события. Что же произошло? Иван получил донос о предполагаемой измене Новгорода.
Обвинения, выдвинутые против новгородцев, были крайне нелепы, ибо противоречили друг другу. «Изменники», оказывается, хотели царя Ивана «злым умышлением извести, а на государство посадити князя Володимера Ондреевича», Новгород же и Псков «отдати литовскому королю». Никто не спрашивал, какое дело будет заговорщикам до того, кто сядет на русский престол, если они станут подданными короля, и зачем им переходить под чужеземную власть, если они «изведут» царя Ивана и посадят на престол любезного им князя Владимира? Но отсутствие логики в таких случаях обычно не смущает
[109].
Дальше началась борьба с крамолой – сначала Иван приказал выпить яд своему двоюродному брату, Владимиру Андреевичу Старицкому, предполагаемому сопернику, а также его жене и дочери. Его мать, амбициозную и волевую Ефросинью Старицкую, к тому времени уже постриженную в монахини, не то утопили в реке, не то удушили дымом – а с ней еще 12 монахинь Горицкого монастыря, которые уж явно ничем крамольным не занимались. Повар, давший показания, будто Владимир Андреевич приказывал ему отравить царя, был казнен через год.
После этого опричное войско двинулось на Новгород. По дороге разгромили Тверь, где тоже убили несколько тысяч человек, затем громили и убивали жителей Клина и Вышнего Волочка, а в Торжке заодно убили и всех находившихся там военнопленных. В Твери в монастыре был заточен опальный митрополит Филипп, отправленный в ссылку после того, как потребовал от царя прекратить террор. Что любопытно, царь почему-то хотел получить благословение Филиппа на предстоящую бойню – тот отказался и был задушен Малютой Скуратовым.
Итак, царь отправился карать Новгород за крамолу, но он еще не добрался до города-изменника, а уже погибли тысячи человек.
Придя в Новгород, Иван прежде всего отправился на службу в храм святой Софии, а затем на обед к новгородскому архиепископу.
После того как царь и его приближенные как следует наелись и напились, Грозный испустил свой опричный разбойничий клич: «Гойда!» По этому сигналу гости арестовали хозяев, и начался самый страшный эпизод опричнины – шесть недель новгородского погрома.
Народную память о зверствах Грозного в Новгороде сохранил фольклор. В одной из песен царевич Иван Иванович с удовлетворением напоминает отцу: «А которой улицей ты ехал, батюшка, всех сек, и колол, и на кол садил». Жертвой царского гнева пали не только взрослые мужчины, но и их жены и дети («мужский пол и женский, младенцы с сущими млекопитаемыми»). Людей убивали разными способами: их обливали горючей смесью («некою составною мукою огненною») и поджигали, сбрасывали живыми под лед Волхова, привязывали к быстро несущимся саням… Изобретательность палачей была беспредельна. «Тот… день благодарен, коего дни ввергнут в воду пятьсот или шестьсот человек», – сообщает летописец; в иные же дни, по его словам, число жертв доходило до полутора тысяч. А погром продолжался больше месяца, с 6 января по 13 февраля.
Сколько же было всего жертв? Разумеется, на этот вопрос трудно ответить достоверно, тем более что точной регистрации казненных, конечно, не вели. Если верить приведенному летописному рассказу, то легко рассчитать, что должно было погибнуть около 20–30 тысяч человек. Такие же, а то и большие цифры называют иностранные авторы. Они, однако, маловероятны: ведь все население Новгорода не превышало в это время 30 тысяч человек. В другой новгородской летописи есть сообщение, что через семь с небольшим месяцев после «государева погрома» в Новгороде состоялось торжественное отпевание жертв, похороненных в одной большой братской могиле («скудельнице»); могилу вскрыли и посчитали тела; их оказалось 10 тысяч. Но единственное ли это место погребения погибших? Вероятно, все-таки цифра 10–15 тысяч человек будет близка к истине
[110].
