В представлении Канта излишне суровое и излишне мягкое наказание в равной мере нарушали принцип справедливости
[172].
Такие рассуждения совершенно понятны, логичны, рациональны – но в этом-то и дело. Снова и снова вспоминаются слова Руссо: «Сердце ропщет». Все вроде бы правильно в этих рассуждениях о гангренозной ноге, которую необходимо отрезать, чтобы спасти целое – безопасность общества и всех остальных его членов. Но человек-то не нога. В том, наверное, и заключается суть института помилования, что оно в какой-то мере противоречит рациональным рассуждениям.
Даже сегодня, когда понятие помилования прописано в законодательстве многих стран, нормы права определяют, кто имеет право даровать его и как должна проходить эта процедура, но не вопрос о том, за что можно, а за что нельзя миловать. Это должен решить сам милующий.
Особенно хорошо это видно на примере Средних веков, когда государь мог проявить милосердие, не сверяя свои действия с парламентом или правительством – просто следуя собственному желанию. Понятно, что в каждом конкретном случае это желание могло вызываться не столько милосердностью, сколько самыми разнообразными обстоятельствами: политическими или дипломатическими соображениями, желанием завоевать популярность… Но в любом случае помилование преступников являло собой проявление милосердия – совершенно особое действие, которое трудно даже назвать в полной мере юридическим. В этом и слабость помилования: в четкие юридические нормы оно никак не укладывается – хочу милую, хочу не милую. Но в этом же и его великая сила: преодолеть суровые рамки – и простить.
Наивное и вроде бы даже смешное предложение Толстого, умолявшего Александра III не просто помиловать убийц, но и отправить их в Америку (может, еще и талоны на усиленное питание в дорогу выдать?), кажется очень и очень странным. Но вообще-то, никто никогда не проверял, насколько оно ДЕЙСТВИТЕЛЬНО смешно и наивно, – по той простой причине, что никому, кроме Толстого, не приходило в голову так обойтись с террористами. Или почти никому.
В те же страшные недели после убийства Александра II блистательный философ Владимир Соловьев сначала в своей лекции на Высших женских курсах, где он преподавал, ясно заявил, что с помощью террора и убийства справедливое общество на земле установить невозможно. А через две недели – 28 марта, в последний день процесса над народовольцами – Владимир Соловьев выступил с публичной лекцией, в которой обратился к царю с тем же призывом, что и Толстой, разве что не предлагая отправить цареубийц в Америку. Судя по записям слушателей, он сказал следующее:
Настоящая минута представляет собой небывалый дотоле случай для государственной власти оправдать на деле свои притязания на верховное водительство народа. Сегодня судятся и, вероятно, будут осуждены убийцы царя на смерть. Царь может простить их, и, если он действительно чувствует свою связь с народом, он должен простить. Народ русский не признает двух правд. Если он признает правду Божию за правду, то другой для него нет, а правда Божия говорит: «Не убий». Если можно допускать смерть как уклонение от недостижимого идеала, убийство для самообороны, для защиты, то убийство холодное над безоружным претит душе народа. Вот великая минута самоосуждения и самооправдания. – Пусть царь и самодержец России заявит на деле, что он прежде всего христианин, а как вождь христианского народа, он должен, он обязан быть христианином.
Не от нас зависит решение этого дела, не мы призваны судить. Всякий осуждается и оправдывается собственными своими решениями, но если государственная власть отрицается от христианского начала и вступает на кровавый путь, мы выйдем, отстранимся, отречемся от нее
[173].
На лекции разразился скандал: часть зала возмущалась, часть восхищалась услышанным. Соловьева стали предупреждать, что его могут уволить из Петербургского университета и отправить в ссылку. В результате он написал письмо царю, где еще раз сформулировал свою мысль: «…настоящее тягостное время дает русскому Царю небывалую прежде возможность заявить силу христианского начала всепрощения и тем совершить величайший нравственный подвиг, который поднимет власть Его на недосягаемую высоту и на незыблемом основании утвердит Его державу. Милуя врагов своей власти, вопреки всем расчетам и соображениям земной мудрости, Царь станет на высоту сверхчеловеческую и самим делом покажет божественное значение Царской власти, покажет, что в нем живет высшая духовная сила всего русского народа, потому что во всем этом народе не найдется ни одного человека, который мог бы совершить больше этого подвига»
[174].
И снова странные, восторженные, совершенно нерациональные слова, противоречащие логике развития событий… Но мы знаем, что рациональная логика, которая все сильнее раскручивала колесо насилия – то со стороны власти, то со стороны революционеров, – в конце концов привела к кровавой катастрофе.
Кто знает, если бы в 1881 году Александр III поступил странно и наивно, может быть, через 37 лет его сын, невестка и внуки не стали бы жертвами куда более подлых и жестоких террористов? Но это так, просто предположение…
Кто хочет не мести, а милосердия?
Так и слышу голоса тех, кто на все лады восклицает: «Да с чего Соловьев решил, что русский народ жаждет помилования, ищет милосердия? Да у нас же все такие жестокие, все только и хотят казней, и ждут их, и требуют возвращения смертных приговоров». И действительно, вспомним жителей Саратова, чуть не линчевавших убийцу маленькой Лизы
[175], вспомним многочисленные ток-шоу, участники которых говорят о необходимости куда более жесткого отношения к преступникам.
Когда-то один хороший учитель истории сказал: «Когда я слышу слово "все", это сразу вызывает у меня сомнение». Говорить о том, что «весь народ» жаждет крови, так же странно, как и утверждать, что «весь народ» проникнут христианским чувством милосердия. И полтора века назад, и сегодня повсюду есть люди, которые думают и так, и этак. На самом-то деле никто не изучал «народное мнение» по этому поводу и не производил подсчетов. Просто в какие-то эпохи преобладала склонность к милосердию, а в какие-то нет. Владимир Соловьев призывал царя к милости, а почти полтора столетия спустя другой Владимир кричал о «ядерной пыли», в которую надо превратить врагов России
[176]. В каждом из этих случаев трудно измерить воздействие произнесенных слов, но, безусловно, слова и дела, этими словами порожденные, не проходят бесследно.
