Диодот не согласился с мнением Клеона, будто уничтожение жителей Митилены послужит уроком для других колебавшихся союзников Афин. С его точки зрения, «люди, подстрекаемые надеждою, отваживаются на рискованные предприятия, и никто еще не ставил себя в опасное положение, не будучи уверен в том, что замысел его кончится для него благополучно. Равным образом, разве существовало когда-нибудь такое государство, какое решилось бы на восстание, не располагая, по своим соображениям, достаточными для того средствами, собственными или при помощи союза с другими?» Почему так? Потому что, «смертная казнь не способна ни от чего удержать. Бедность в связи с нуждою порождает дерзость, избыток в соединении с наглостью и самоуверенностью побуждает к алчности, точно так же все другие житейские обстоятельства, при том или другом возбуждении, которое, как всегда нечто более сильное и неодолимое, властвует над человеком и толкает его на рискованные предприятия. А тут еще при всяком положении играют свою роль надежда и увлечение; последнее идет впереди, первая за ним следует. Увлечение, внушая замысел, надежда, подсказывая легкость удачи, причиняют всего больше вреда, и хотя объекты увлечения и надежды невидимы, но они сильнее стоящих пред глазами опасностей. Кроме того, в неменьшей мере поддерживает человека в его воодушевлении и счастливый случай».
Тоже знакомые доводы: вместо того чтобы запугивать людей, показывая, какому жестокому наказанию подвергаются преступники, надо учесть те факторы, которые двигают потенциальными нарушителями закона, и – продолжим и разовьем мысль Диодота – попробовать повлиять на эти факторы, чтобы предотвратить будущие преступления.
Следующий довод:
Подумайте о том, что теперь, если какое-либо государство и отлагалось и потом сознавало невозможность успеха, оно готово было примириться с нами еще в то время, когда было в состоянии уплатить нам военные издержки и на будущее время вносить подати. Но неужели, думаете вы, при другом отношении, когда безразлично будет, пойти ли на примирение раньше или позже, найдется хоть одно государство, которое не постарается вооружиться еще сильнее, чем теперь, и не станет выдерживать осаду до последней крайности? Разве для нас не убыточно тратиться на продолжительную осаду только потому, что о примирении нет речи, получить в случае взятия города город разрушенный и лишиться доходов с него на будущее время? Между тем именно в них наша сила против врагов. Поэтому нам следует быть не столько строгими судьями виновных во вред себе, сколько обращать внимание на то, каким образом, применив умеренное наказание, мы можем на будущее время утилизировать те государства, которые обладают значительными денежными средствами. Оберегать себя мы должны не суровостью законов, но бдительностью в наших действиях.
Здесь заложены два аргумента, часто используемые и до сегодняшнего дня в спорах о смертной казни. Во-первых, жестокость наказания в определенных случаях может, наоборот, подтолкнуть людей к преступлениям. Понимая, что за совершенное деяние грозит казнь, преступник чаще «убирает» свидетелей: терять-то уже нечего.
Второй интересный довод – «экономический»: зачем тратить так много сил на осаду, если в результате от города останутся только руины, не лучше ли примириться и потом получать доходы? Вспоминаются многочисленные рассуждения о том, что не стоит тратить деньги на содержание в тюрьмах опасных преступников, лучше сразу от них избавиться, – и возражения тех, кто говорил и говорит, что не так уж страшны затраты государства на охрану опасных преступников по сравнению с тратами на содержание смертников, подчас многолетнее, и особенно – с тем вредом, который наносит обществу смертная казнь. Каков же этот вред? В конкретном случае с Митиленой, по мнению Диодота, он заключался в следующем:
Теперь во всех государствах демократическая партия благосклонно настроена к вам и или вовсе не принимает участия в восстании олигархической партии, или же, если и бывает вынуждена примкнуть к восстанию, тотчас становится во враждебные отношения к восставшим. Поэтому, начиная войну, вы имеете союзника в лице народной массы враждебно настроенного к вам государства. Если вы погубите демократическую партию в Митилене, партию, которая не участвовала в восстании и, получив оружие, добровольно передала вам город, то прежде всего избиением доброжелателей ваших вы совершите несправедливость, потом сделаете то, что наиболее желательно для аристократов: поднимая против вас государства, они тотчас найдут себе союзника в лице демократов, как скоро вы открыто покажете, что подвергаете безразлично одному и тому же наказанию и виновных, и невиновных. Нет, если бы даже демократическая партия и была виновна, вы обязаны игнорировать это, чтобы единственную союзную еще с нами часть населения не превратить во враждебную. Для упрочения нашего владычества, я полагаю, будет гораздо выгоднее добровольно снести обиду, нежели, стоя на основах права, истребить тех, кого не следует.
Надо сказать, что на афинян речь Диодота произвела такое впечатление, что они тут же отправили на Лесбос вторую триеру, которая, по счастью, успела прибыть до того, как уже оглашенный приговор начали приводить в исполнение. Афиняне казнили тех, кого считали виновниками восстания, срыли стены Митилены, отняли земельные владения города и все корабли. После этого союзники волей-неволей действительно долго хранили верность Афинам.
Как видим, Диодот не призывал отказаться от смертной казни в принципе, и народное собрание тоже не рассматривало такой вариант, но его доводы говорят о том, почему смертная казнь не нужна. Впрочем, даже высказывания Диодота для его времени были довольно неожиданными. После этого прошли века, в течение которых многие говорили и писали о необходимости смягчения наказаний, отказа от излишней жестокости, но вопрос о полной отмене смертной казни, в любой ее форме – жестокой, мучительной или «гуманной», долгое время вообще не ставился. Христианская церковь, которая, казалось бы, должна была идти во главе противников лишения жизни, столетиями считала естественным делом казнить еретиков. Правда, различные ухищрения позволяли ей будто бы сохранять приверженность делу милосердия: терзая еретиков, церковники спасали их души, а значит, добиваясь от них раскаяния, обеспечивали им вечную жизнь. Инквизиция обычно передавала осужденных для совершения казни светской власти, странным, перевернутым образом воспроизводя действия еврейского синедриона, имевшего право помиловать одного из тех преступников, которым римский прокуратор выносил смертные приговоры. А сожжение еретиков на костре вроде бы не означало греховного пролития крови, и по этой же причине средневековые епископы, которые одновременно являлись владельцами феодов, а значит, должны были нести военную службу, отправлялись на войну, вооруженные не мечами, а палицами…
Доводы Беккариа
К XVII–XVIII векам, когда, как мы уже знаем, в некоторых европейских странах произошло ужесточение наказаний и расширение состава преступлений, каравшихся смертью, начинает набирать силу движение против казни. Сначала, впрочем, это было движение против мучительства, жестоких казней, смертных приговоров за кражу – как мы сказали бы сегодня, стремление к гуманизации наказаний, но не более того. Взгляды философов-просветителей на казнь можно коротко выразить фразой Монтескье: «Смертная казнь является как бы лекарством для больного общества». Конечно, особенно жестоко действовать нельзя, но в каких-то случаях можно… На этом фоне постоянно цитируемая фраза Паскаля: «Надо ли убивать людей, чтобы не было злодеев? Это значит создавать двух против одного» – и приводимая им сразу за этими словами цитата из блаженного Августина: «Vince in bono malum» («Победить зло добром») – кажутся «прекраснодушными», как любят говорить в нашей стране, то есть нереалистичными, оторванными от жизни рассуждениями. Хотя, конечно, мучить, пытать – это ужасно, и философы последовательно доказывали необходимость соразмерности наказания и преступления, что уже было революционно для того времени, когда могли казнить в течение нескольких часов самыми разнообразными и изощренными способами. Наиболее прогрессивные государи, «философы на троне», отменяли пытки, призывали казнить меньше, делать это мягче – но все равно казнить.
