Увы, его призыв пренебрегать «ребяческими бреднями» и «ставить интересы общества выше своих личных интересов» вызвал шквал вражды. После статьи о майских пожарах «Северная пчела» перестала его печатать, а осенью Лесков бежал из Петербурга в Европу от отечественных радикал-либералов.
Справедливости ради добавим, что и Александру Николаевичу показалась несправедливой критика Лесковым доблестных пожарных, но о том писатель не узнал.
Тезис Лескова о «либеральном терроре» не особенно и требовалось доказывать. Все знали, какая брань обрушивалась на литераторов, несогласных с направлением «Современника». Так, в «Русском вестнике» появилась статья профессора Киевской духовной академии П.Д. Юркевича с аргументированной и остроумно изложенной критикой статьи Чернышевского «Антропологический принцип в философии». Николай Гаврилович не стерпел и вступил в полемику, о характере которой дает представление его признание, что он не читал статьи оппонента: «Я чувствую себя настолько выше мыслителей школы типа Юркевича, что решительно нелюбопытно мне знать их мнение обо мне».
Духовно здоровые люди вызывали у прогрессистов раздражение и злобу, разжигали больное самолюбие и манию величия. Великий провидец Герцен в феврале 1862 года в статье «Мясо освобождения» втолковывал, что на Западе, осененном в глазах «передовых людей» ореолом революции, великая основная мысль революции быстро перегнула в полицию, инквизицию, террор; доктринеры и наполеоны обращались с народом как с мясом освобождения, и пропасть выросла между ними и темным людом. Но как докричаться «с того берега»? «Народ не с вами!» – утверждал Герцен, но фарисеям революции было не до Герцена и народа.
Гражданская казнь либералами Юркевича имела реальные последствия. Глубокие работы философа, доказывающие, что материализм вовсе не охватывает подлинной сущности бытия, а создает свою «новую мифологию», получили крайне ограниченное распространение, а за их автором более чем на столетие закрепилось прозвище «реакционера». Такого же рода брань обрушивалась на славянофилов, на Тургенева и Страхова.
Елена Штакеншнейдер, дочь придворного архитектора, горбунья на костылях, умная и добрая, вела дневник. В нем отражены и естественные для двадцатилетней девушки порывы неприятия многих сторон жизни, и холодные заметы ума тонкого и проницательного. Однажды в гостиной родных она обронила, что не любит Некрасова. «На меня так и набросились. Некрасов в настоящее время кумир, бог, поэт выше Пушкина; ему поклоняются и против него говорить нельзя. В сущности подругам моим до него очень мало дела, но что он идол неприкосновенный, это они, конечно, знают, и потому их так поразила моя дерзость».
Сознавал ли сам Николай Гаврилович, какими делами обернутся его слова об истории и тротуаре Невского проспекта? Михайлов и Заичневский выговорили открыто то, что имелось им в виду: и через кровь переступим, испачкаем сапоги; нам можно во имя светлого будущего…
А на поверхности было иное. Слабого здоровьем Чернышевского держали в крепости, и это вызывало приглушенное возмущение общества. На суде подготовленный полицией Всеволод Костомаров (племянник знаменитого историка) показал, что перу Чернышевского принадлежит выпущенный в 1861 году листок «К барским крестьянам» с призывом к крестьянской революции. Публика этому не поверила безусловно, хотя Николай Гаврилович сам в марте передал рукопись Костомарову для набора.
И власть не в первый раз потерялась. Возросли строгости. За визит к Герцену, за которым царские жандармы следили пристально, были отправлены в отставку два сына Якова Ивановича Ростовцева, чей бюст украшал кабинет государя. Михаил был флигель-адъютантом, а Николай – полковником Генерального штаба, но в данном случае Александр Николаевич не колебался. По счастию, он не знал, что Герцена навестил и сын Алексея Федоровича Орлова князь Николай Орлов, российский посланник в Бельгии и друг брата Кости.
Строгости строгостями, а арестованный революционер написал в крепости роман под многозначительным названием «Что делать?», опубликованный в том же «Современнике» в 1863 году. В нем идеолог революции в меру отпущенного таланта живописал свой ответ на поставленный им и самой жизнью вопрос. Ответ был услышан и пришелся по душе радикально настроенной молодежи, как разночинной, так и дворянской. «Я этим романом наэлектризована», – записала в дневник Елена Штакеншнейдер.
Психологически это понятно. Всякий молодой человек, вступая в жизнь, преисполнен немалого самолюбия, и его остро ранят явное или мнимое равнодушие и презрение общества к его достоинствам. Оказывалось же, что эти равнодушие и презрение есть следствия глубоких пороков и разложения самого общества. Лестно было узнать, что именно он, молодой и полный сил, призван спасти общество и вывести его на новый путь. На какой именно, указывали более знающие товарищи…
День за днем по России расходились новые идеи, привлекательные для молодых новизной, радикальностью и презрением к надоевшему, привычному строю жизни. Идеи социализма соединялись с проповедью вооруженной борьбы масс. Материальные потребности масс и борьба за их удовлетворение были объявлены сутью исторического прогресса. Отцы этих идей или не понимали, или не принимали, но не ясно ли, что дети безусловно умнее отцов по одному тому, что следуют за ними? Одних детей грело самолюбие, других высота идеи, но и те и другие сходились в отрицании темных сторон действительности.
Российское общество торопливо обживало дарованную свободу и пыталось осознать себя в новом качестве. «А в самом деле, что за странное наступило время, – размышляла Елена Штакеншнейдер. – Все как-то ценится не само по себе, а относительно. Некрасов угодил минуте – Некрасов выше Пушкина. Пройдет минута, и Некрасов станет, пожалуй, не нужен. Но в настоящую минуту не смей тронуть его, иначе ты ретроград, и еще каких ругательных слов вроде этого нет!» «Нет нетерпимее людей, чем либералы», – делала парадоксальный вывод дочь царского архитектора, не желавшая вступать в строй «хористок революции», по герценовскому выражению.
Тем временем все больше учителей в школах оставляло детей ради составления рефератов; профессора в университетах яростно спорили, обвиняя друг друга в клерикализме или радикализме; в больницах не хватало врачей, а больные боялись идти туда, где холод, голод и равнодушие служителей; в городах общественные деятели не замечали нечистоты улиц, дикого пьянства и разврата, с одной стороны, и прозябания немногочисленных библиотек, с другой; в присутственных местах продолжался хаос неурядицы и неправды за неспособностью и корыстолюбием чиновников; в храмах народных в немалой части сел и деревень то двери были заперты, то среди темного народа бормотали дьячки, сами не понимая толком слов Писания.
Вот жатва, на которую надобны были деятели. Обширнейшее поприще открывалось в реформируемой России для полного раскрытия всех сил, способностей и жара души. «…Умейте слушать, как растет трава и не учите ее, – взывал из Лондона Герцен, – вот все, что может сделать человек, и это за глаза довольно. Скромнее надо быть…»
Но иные громкие слова звенели в воздухе: прогресс, социализм, благо народа. Руководствуясь такого рода общей идеей, лестно приняться за общую переделку общества, разом отметая все, прежде содеянное, и начинать строить на пустом поле хрустальный дворец…
