Мерославский резко отрицательно относился к переговорам Центрального национального варшавского комитета с издателями «Колокола». Крайний националист рассматривал заключенный польскими и русскими революционерами союз как «кабалу», отдававшую России «две трети Польши», имелись в виду Литва, Белоруссия и Украина, на которые претендовали его сторонники.
Сразу скажем, что не все поляки разделяли программу Мерославского, но многие. В России же она была почти неизвестна, и возможно поэтому сочувствие полякам в обществе было. Сочувствие не только словесное.
В начале апреля из Казани поступило известие о готовящихся будто бы беспорядках. Сообщалось о некоторых лицах, действующих якобы по указаниям некоего Центрального революционного комитета. Настораживало упоминание ротного командира Охотского полка. Срочно командировали флигель-адъютанта Нарышкина за неимением налицо более способного.
Оказалось, что Казанский заговор был организован группой поляков действительно по указанию их Центрального комитета совместно с русскими революционерами, принадлежащими к организации «Земля и воля». В подготовке большого восстания в Поволжье принимали участие штабс-капитан Иваницкий, поручики Черняк и Мрочек, подпоручик Станкевич, эмигрант Кеневич, студент Петербургского университета Сильванд, студенты Казанского университета Желанов, Сергеев, Полиновский, Лаврский, Щербаков, Бирюков и несколько вольнослушателей, один из которых, Иван Глассон, и донес о заговоре.
Боевые действия в Царстве Польском продолжались. Русские полки разбили крупные формирования мятежников, но полностью подавить сопротивление не могли. Отряды мятежников уходили в леса, используя где вольную, где вынужденную помощь крестьян. Обыкновенными приметами при преследовании были болтавшиеся на деревьях тела повешенных холопов и русских солдат, нередко с распоротой грудью и вывороченной наподобие лацканов кожей.
Стоит заметить, что Александр Николаевич в эти трудные дни и месяцы при принятии решений, как и обычно, должен был учитывать не только политические мотивы, но и сугубо личностные. Посланный в Польшу для усмирения генерал Муравьев крайней жестокостью добился положительных результатов, но явно перешагнул намеченный для него рубеж. Александр Николаевич отнесся к Муравьеву сдержанно, но тот этого не понимал, вел себя до неприличия нахально, по рассказам министров, заявлял самые неуместные притязания и позволял неуместные выходки даже в отношении царского брата. Царь убрал бы зарвавшегося дуралея, но Петр Шувалов настойчиво советовал оставить, а за Шуваловым стояли влиятельные круги.
Тот же Валуев часто жаловался на интриги и опасался внезапной отставки, сам изъявляя готовность уйти. Обиделся, когда ему был пожалован орден Св. Владимира 2-й степени, сочтя, что для министра этого мало.
Почтенный Александр Михайлович Горчаков явно старел и, по едкому замечанию Валуева, страдал «разжижением мозгов от приливов тщеславия». Все ж таки дело свое старый министр делал отменно. Летом из европейских столиц вновь в Петербург были направлены ноты с требованием созыва конгресса по Польше и принятием ряда предварительных условий. Горчаков подождал и через месяц разослал резко отрицательный ответ. Польский вопрос был объявлен сугубо внутренним. Все требования отклонялись решительно и безусловно.
«Цивилизованный мир» опростоволосился и сильно подвел поляков. Ноты побудили повстанцев отказаться от амнистии и продолжать восстание в расчете на военное вмешательство Европы, но ни одна европейская держава и не намеревалась воевать за возрождение Польши. Наполеона III волновали левый берег Рейна и Мексика, а Лондон в одиночку никогда не воевал. Лорд Россель в сентябре 1863 года публично заявил: «Ни обязательства, ни честь Англии, ни ее интересы – ничто не заставляет нас начать из-за Польши войну с Россией». А премьер Пальмерстон назвал такую мысль «сумасшествием» и обронил, что только «польская близорукость» виновата, если кто-либо из поляков поверил в возможность такой войны. Так дипломатическое сражение было выиграно Александром II и Горчаковым.
Но главное было в Варшаве. Судя по донесениям и самому ходу дел, решительных перемен не произошло. Константин оказался под дурным влиянием, или опасался за свою судьбу, или, во что не хотелось верить, питал расчеты на отторжение Польши под его скипетр. Все знали, что только нежелание отца удержало его в 1849 году от принятия венгерской короны, а в 1852 году – греческой. Ничем иным нельзя было объяснить его снисходительное отношение даже к открытому оскорблению русских поляками, вплоть до оплевывания солдат и офицеров на улицах. Новорожденному сыну великий князь дал имя Вацлав. Александр послал довольно жесткое личное письмо, в котором писал: «…Служа мне верою и правдою в Польше, тебя должна постоянно руководить мысль, что ты служишь России». Константин отвечал брату благодарностью, усматривая в письме «знак дружбы».
Кризис не мог тянуться бесконечно. Тут было не до родственных чувств. Великий князь был отозван из Варшавы. Была произведена реорганизация управления военными и гражданскими делами в Царстве. С широкими полномочиями в Польшу был послан Николай Милютин.
Свидетельство об эпилоге польского наместничества Константина Николаевича сохранилось в дневнике Валуева. 16 августа у государя обсуждали военное положение в Западном крае. «Великий князь произвел на меня самое жалкое впечатление. Поручик армейской пехоты не мог бы рассуждать так неприлично бестолково. И в этих руках Царство Польское в такую смуту! Я не понимаю, что с ним сделалось. Он был прежде умен и деловит, несмотря на многоразличные недостатки. В чьи руки попал он?
Когда совещание кончилось, великий князь остался в кабинете государя. Послышался разговор, становившийся более и более громким. Всем, бывавшим в Красном Селе, известно расположение и свойство комнат, занимаемых государем. В приемной перед кабинетом слышно почти все, что говорится в кабинете. Мы, то есть, князь Долгоруков, генерал Милютин и я, ушли на балкон, чтобы невольно не расслышать разговор между государем и великим князем. Впоследствии князь Долгоруков рассказал со слов государя, что великий князь на коленях просил оставить его в Польше, но государь отказал». Повелением государя великому князю Константину Николаевичу позволено было отправиться в отпуск в Крым, в Орианду.
19 февраля 1864 года Александр Николаевич утвердил составленное Николаем Милютиным «Положение для губерний Царства Польского». В нем крестьянский реформатор в полной мере использовал данные царем полномочия. По мнению милютинского сотрудника и одновременно постоянного оппонента Александра Ивановича Кошелева, «права собственности польских помещиков» там были «принесены в жертву цели лучшего устройства быта тамошнего крестьянства».
Точности ради добавим, что радикализм царя и Милютина проявился исключительно в этом вопросе. Александр Николаевич определенно заявил о невозможности конституционных преобразований в Польше, ибо тогда следовало созвать Земский собор в Москве, а по его мнению, русский народ еще не созрел для представительного правления. Первый петербургский «красный» искренне и убежденно поддержал в том самодержца.
Милютин вместе с Самариным, князем Черкасским, Соловьевым и Кошелевым проводил аграрную, судебную и административную реформы в Царстве Польском, само название которого было переменено на Привислинский край. Прежде всего, крестьяне были освобождены с землей, и выкуп их земли был произведен немедленно (как хотел Милютин сделать и в России), им было даровано самоуправление в сельских гминах (волостях), хотя тогда же начата политика русификации края. Как только польские мужики стали получать землю, восстание пошло на убыль и к осени 1864 года было окончательно подавлено.
