Таково было отношение «истинно либеральных» дворян к реформам, а вот каково отношение народа? Под этим понятием имелись в виду низы общества, а они были разными. В самом Петербурге воровство днем и ночью было обычным делом. Пьянство распространялось в небывалых размерах, люди валялись на улицах и там же умирали. Полиция потеряла уважение, ее мало кто слушал. Студенты, извозчики, мужики легко вступали в драку с городовым, вознамерившимся отвести нарушителя порядка в часть.
Введение новых учреждений нежданно вызвало к жизни немало злоупотреблений. Новоиспеченные независимые юристы, по впечатлению современника, «как вырвавшиеся из стойла кони, не имея узды, брыкались направо и налево… думая, что приносят пользу». Масса шантажистов и ловких людей поначалу пользовалась неясными статьями законов и новыми судебными институтами. Например, Андрей Борисович Казаков, директор строящейся железной дороги, отказался дать место какому-то субъекту. На наглые требования отвечал резким отказом и – был тем привлечен к мировому судье «за грубость». Речь шла об аресте, но мировой судья ограничился штрафом в 100 рублей. Справедливости ради следует сказать, что было и другое.
В «Московских ведомостях» в апреле 1862 года был напечатан рассказ московского мещанина Федота Ларионова: «По разным торговым делам своим езжу я не один раз в год из Москвы в Ростов Ярославской губернии, имея там денежные дела и счеты с тамошним купечеством. Вот и в прошлом году по осени в ноябре месяце был я в Ростове. Грех да беда на кого ни живут, и со мной приключилась беда. Зашел я в трактир напиться чаю и, вышедши из заведения и перейдя только улицу, хватился бумажника. Глядь – а его в кармане-то и нет, а в нем денег было не мало 2 660 рублей, да разные нужные бумаги. Что тут делать! Обронил, должно быть. Я бросился назад. Около входа в трактир стоят булочники с белыми хлебами в корзинках и еще разный народ. „Братцы, голубчики, православные, не поднял ли кто бумажника, вот сейчас обронил!“ Никто не отозвался, ответ один: „Нет, не видали“. Я в трактир, там не выронил ли?
И там тот же ответ! Вот бросился я в полицию, – объявил о своем горе. Говорят: подай объявление. Дело тем кончилось.
Погоревал я, погрустил: жаль трудовых денежек, да делать нечего, видно Бог за грехи наказал: недоброму человеку в руки попали, так тому и быть.
Пришла Ростовская ярмарка, приехал и я опять из Москвы в Ростов в последних числах прошлаго февраля. О потере мной денег многие знали в городе, и вот дошел до меня слух, будто деньги мои найдены булочниками. Не без добрых людей везде, – надоумили меня: ступай, говорят, прямо к городовому судебному следователю, проси его, если что можно, так он все сделает. Прихожу, объяснил все дело. Ну и спасибо: барин молодой, выслушал меня, расспросил подробно да и принялся за дело. Нашелся и тот, кто поднял мой бумажник, и хозяин-булочник, и товарищи работники, которые все промеж себя разделили мои денежки, и все сознались во всем следователю. Да и денег-то больше 1200 рублей серебром отыскал г. следователь и мне отдал. Есть надежда, что и все получу. И все-то это ни копеечки мне не стоит! Нечего греха таить, живу я на свете уже немало времени, думаю про себя: такие дела ведь даром не делаются, надо барина за труды поблагодарить. Да правду сказать, есть за что… Вот и заговорил я об этом и что же? До слез довел меня старика молодой человек: доказал мне простяку, что я и сам не понимаю, что говорю, что он за службу свою получает жалованье от Царя и кроме Его ни от кого вознаграждения за труды свои не принимает, и что предлагать ему это, значит обижать его. Стыдно мне стало. Поклонился я ему низехонько. Остается только Бога молить о его здоровье, да за Царя, давшего нам таких чиновников».
Глава 7. Вилла Бермон
О, этот юг, о, эта Ницца!..
О, как их блеск меня тревожит!
Жизнь, как подстреленная птица,
Подняться хочет – и не может…
Ф.И. Тютчев
1865 год начался бы в семействе Романовых безоблачно, если бы не странное недомогание наследника. Оно было особенно неприятно потому, что случилось после его помолвки с датской принцессой Дагмарой, которую в семье уже называли домашним именем Минни. Очень живая, миловидная, темноглазая прелестница очаровала всех.
2 января в Зимнем был новогодний бал, собравший, как обычно, много гостей, и начавшийся польским. Государь появился час спустя. Придворный оркестр на хорах не умолкал. Государыня по нездоровью сына отсутствовала, и Александр Николаевич один обходил залы и приветливо раскланивался. Внимательный наблюдатель Никитенко увидел в царской улыбке «неизмеримую кротость и доброту», от которой ему сделалось грустно. Впрочем, за роскошным ужином он любовался красавицей Натальей Александровной Дубельт, дочерью Пушкина, слушал рассказы-старичка генерала К.Л. Монтрезора о войне 1812 года, и мимолетное впечатление о царской грусти забылось. Он не знал (это тщательно скрывалось при дворе) о резком ухудшении здоровья великого князя Николая.
Младший брат наследника великий князь Владимир писал матери:
«Петербург. 10-го Января 1865 г.
Милая мама!
Вчера мы узнали от Папа, что доктора требуют, чтобы Никса принялся за серьезное лечение и поэтому он не может раньше сентября вернуться домой, так что ты с Дагмар приедешь без него. Это ужасно досадно! Но что же делать: лучше разом отделаться от этой боли, нежели ждать ея возвращения…»
Родители были огорчены, братья и сестра сочувствовали бедному Никсе. Давний толчок об угол мраморной доски был вспомянут, но доктора не придали ему большого значения, полагая, что у наследника сложная форма туберкулеза, и посоветовали отправиться на юг.
Никто худого не ожидал – великому князю Николаю Александровичу шел двадцать второй год. Но из-под руки передавали в Зимнем дворце новость: болезнь наследника идет от спинного мозга и уже перешла на головной мозг. Государь был так огорчен, что не хватало сил это скрывать. Тогда впервые заметили у него отсутствующий взгляд, как бы устремленный поверх всех и всего.
В декабре Никса прибыл в Ниццу, где его разместили на вилле Бермон, неподалеку от виллы Марии Александровны.
В Петербурге его братья Саша и Володя учились, ходили в театр, смотрели, например, французскую комедию об обманутом муже. «Ужасная глупость, но зато смешно», – решили оба.
«Петербург. 1/13 Апреля 1865 г.
Милая Мама!
Сегодня утром мы приобщались. Я старался, как мог, приготовиться, а главное старался углубиться в самого себя, и посмотреть, какой мой главный недостаток. Мне кажется, что это эгоизм. Я долго говорил об этом с Бажановым и эта беседа облегчила мне во многом исповедь. Папа мне также говорил об этом и я постараюсь исправиться. Папа напомнил мне слова Анпапа (Деда. – Авт.): мы должны себя так вести, чтобы нам простили наше происхождение. А с эгоизмом этого невозможно, я это понимаю. Мне скоро 18 лет, я уже не ребенок; надо серьезно подумать о будущем. Я не должен забывать, что вся наша жизнь должна быть службою, и службою самою добросовестною для пользы России.
