9 апреля в Мариинском вновь шла «Жизнь за царя». Откуда-то стало известно, что на этом спектакле будет Комиссаров. Билеты брались с боем. В середине первого акта в одну из средних лож вошел Комиссаров с женой в сопровождении плац-адъютанта. Вся публика поднялась с мест и, обратившись лицом к ложе, встретила вошедших громом рукоплесканий. Дамы махали платками, мужчины – шляпами, вспыхнула буря восторгов. Артисты присоединились к овациям публики. Оркестр замолчал, и тут раздался возглас:
– Гимн! Гимн!
И четыре раза подряд артисты и публика пропели гимн «Боже, царя храни!»
Восторг слепил, но когда он спал, стало видно, что чета Комиссаровых производит комическое впечатление: он в том же допотопном длинном халате, она в пестрой желтой шали. Кланялись они низко, мотая головой, причем мадам усердствовала более супруга.
Но раздались крики:
– На сцену! На сцену!
И ошалелый Комиссаров вышел на сцену и встал рядом с «Сусаниным». Эффект оказался поразительный, и вновь невольно энтузиазм овладел публикой. Люстра закачалась от рукоплесканий. Комиссаров вдруг обхватил руками голову и убежал со сцены.
Занавес закрылся, объявили антракт. Публика потянулась к дверям, как вдруг на сцену вышел седобородый господин (по залу пронеслось: «Майков, поэт») и прочитал стихи:
Кто ж он, злодей? Откуда вышел он?
Из шайки ли злодейской,
что революцией зовется европейской?
Кто б ни был он, он нам чужой,
и нет ему корней ни в современной нам живой,
ни в исторической России!
В Москве господствовало такое же настроение. Новость сообщил церковный благовест. Народ побежал по церквам и узнал. 5 апреля в полдень состоялся всенародный молебен в Пудовом монастыре в Кремле. Затем молебен был повторен на площади, где в прошлом году молились за сохранение жизни цесаревича Николая. После народ хлынул на Красную площадь. К Иверской часовне не протолкаться. Жарким пламенем горели тысячи свечей.
Благодарственные молебны шли во всех церквах. Церковь Московского университета была переполнена студентами. В Большом театре дали «Жизнь за царя», причем когда во втором акте запел «поляк», из публики раздались крики: «Не надо! Не надо! Третий акт!» Артисты побросали на сцену конфедератки и под гром рукоплесканий два раза вместе с хором пропели «Боже, царя храни!»
И все же наибольшая волна ликования поднялась в невской столице (и больше такое уже никогда не повторялось). По воспоминаниям современников, на улицы высыпал весь Петербург, дело небывалое. Кто пел гимн во весь голос, оркестры играли, при крике «Комиссаров!» все сломя голову бросались смотреть на героя.
Недели две продолжались празднества, обеды и ужины с Комиссаровым. 9 апреля ему было официально пожаловано потомственное дворянство и наименование Комиссаров-Костромской. Санкт-Петербургское дворянство дало в его честь бал, на котором герой был в дворянском мундире со шпагой и треугольной шляпой в руках. При нем постоянно находился генерал-адъютант Тотлебен, подогревая и усиливая благодарственные чувства к герою.
Тотлебен обыкновенно говорил короткое слово и со скромной улыбкой отступал в сторону. Комиссаров бормотал: «Милость государя… Я значить, чувствую… потому как истинный сын отечества… и чувствительно вас благодарю!» Эдуард Иванович Тотлебен тихонько подсказывал.
На лице «спасителя» воцарилась самодовольная улыбка. Он уже не смущался золотыми эполетами вокруг, но супруга его восседала как приговоренная к смерти, глупо улыбаясь всему.
Вскоре у дома Комиссарова стали собираться толпы просителей. Сомневающиеся вопрошали:
– Да что он может?
– Помилуйте, да Осип Иваныч!.. Да ему стоит слово сказать царю, и все тотчас сделают!
Судя по всему, Александр Николаевич вскоре понял, что Тотлебен его надул со «спасителем», воспользовавшись доверчивостью государя, но не мог же он брать назад царское слово. О Комиссарове забыли на удивление быстро. Конец «героя» оказался обыкновенен и печален: он спился и сгинул.
А в Петербурге в то время сам собой завелся обычай при проезде мимо Летнего сада снимать шапку и креститься. Как-то один приезжий помедлил снять шляпу, и извозчик вызывающе хмыкнул. К воротам сада неизвестные принесли образа, на которые крестились прохожие.
Перекрестился и приезжий.
– Молись, барин, молись, – добродушно сказал извозчик. – Благодари Бога, что помиловал вас.
– Я благодарю Бога за то, что Он спас государя.
– Да, попади он в государя, не сдобровать бы вам, господам…
Ходили упорные слухи – от кого? верно, стихийное народное чувство породило их – что злодея подослали помещики, мстя за освобождение крестьян.
3
Вернемся несколько назад. В III Отделении у задержанного при обыске нашли письмо без адреса к некоему «Николаю Андреевичу», рукописное воззвание «Друзьям-рабочим», порох, пули и яд в склянке.
5 апреля в восемь вечера начались допросы Каракозова, продолжавшиеся днем и ночью. Он не открывал своего имени и сообщников.
Каракозов назвался Алексеем Петровым, 24 лет, родом из помещичьих крестьян, показал, что в Санкт-Петербурге около года, не имеет определенного местопребывания, проживает сутками по дешевым трактирам и питейным лавкам, а то под открытым небом. Работал будто бы поденно в артелях при постройке мостов и мощении улиц. Долгоруков ничему этому не верил.
Держался террорист уверенно, и в лицо главе III Отделения заявил:
– Если бы у меня было сто жизней, а не одна, и если бы народ потребовал, чтобы я все сто жизней принес в жертву народному благу, клянусь всем, что только есть святого, что я ни минуты не поколебался бы принести такую жертву!
На князя этот драматический обдуманный монолог, произнесенный с искренним чувством, впечатления не произвел. «Преступника допрашивали целый день, не давая ему отдыха, – сообщал 6 апреля запиской князь Долгоруков Александру. – Священник увещевал его несколько часов, но он по-прежнему упорствует».
Впрочем, проницательные люди сразу увидели корень преступления. Профессор Никитенко записал в дневник: «Чудовищное покушение на жизнь Государя несомненно зародилось и созрело в гнезде нигилизма – в среде людей, которые, заразившись разрушительным учением исключительного материализма, попрали в себе все нравственные начала, и, смотря на человечество как на стадо животных, выбросили из души своей все верования, все возвышенные воззрения».
7 апреля князь рапортовал: «Преступник до сих пор не объявил своего настоящего имени и просил меня убедительно дать ему отдых, чтобы завтра написать свои объяснения. Хотя он действительно изнеможен, но надобно еще его потомить, дабы посмотреть, не решится ли он еще сегодня на откровенность».
