– Да, этот вынул пистолет из-за пазухи, а я подпихнул его руку. Больше ничего не помню.
– Но его вы узнаете? – с нажимом спросил князь Гагарин.
– Ничего не могу узнать, – упорно отнекивался Комиссаров. – Как выстрел сделался, я испугался и ничего не помню больше.
С тем его и отпустили.
Со слов других свидетелей выяснилось, что 4 апреля Каракозов пытался войти в Летний сад через калитку у Прачечного моста, но городовой унтер-офицер Артамон Лаксин по инструкции никого не пропускал. Каракозов просил, потом ушел, вернулся и уже требовал пропустить его в сад. Но не такова была фигура молодчика в потертом черном пальто и студенческой фуражке, чтобы городовой испугался. Тогда Каракозов, возможно, увидев, как император вернулся от кофейной на главную аллею с родственниками, поспешил к главным воротам.
Помимо показаний Комиссарова, вызвавших у всех невольную улыбку, все остальные свидетели, дополняя друг друга, утверждали о ясном и упорном стремлении Каракозова исполнить свой замысел. Нет, не пустые разговоры, подогреваемые красным вином, объединяли ишутинцев. Подлинно паутина, оплетающая всякого и подчиняющая его власти вождя, образовалась на Большой Бронной в доме номер 25. Причем сознание своего бессилия перед мощью тайны порождало и недоверие друг к другу, подозрительность и решительность от отчаяния.
В одном из заседаний выяснилось, что у Моткова и его единомышленников рос страх перед Ишутиным и «Адом», в существовании которого они не сомневались. На тайном совещании решили: Ишутина и Каракозова повесить, Ермолова отравить в его имении, Страндена «послать за Чернышевским», а чтобы не догадался и не сбежал, – уничтожить где-нибудь по дороге.
Дима Юрасов был против «Ада», но по робости открыто не решался высказаться, и его судьбу группа Моткова не решила.
В ходе процесса подсудимым были предъявлены фальшивые письма якобы от имени подпольной организации «Земля и воля», которые Ишутин сам писал, чтобы «ободрить» новичков. И развязывались языки у подсудимых, пораженных обманом «генерала».
– С Чернышевского в вознаграждение за освобождение, – показывал Ермолов, – должно было взять обязательство действовать за границей в том именно направлении, какое ему предпишут. Действия его должны были контролироваться членами общества…
И это – пустые фантазии? Это план ясный и последовательный. Разработанный в деталях, он уже не мог сам по себе исчезнуть.
Каракозов наконец прямо и несколько раз повторил, что говорил Худякову о намерении цареубийства, и тот это одобрял.
– Дело в тем, что вы мне мстите, полагая, что я выдал вас и ваших товарищей, – на удивление спокойно отвечал Худяков. – Все это вздор. Я ничего не говорил ни о вас, ни о ваших товарищах.
Опрошенный председателем, подтверждает ли он показания Каракозова, Худяков твердо ответил:
– Он мне этого не говорил.
К середине процесса Каракозов впал в сильное возбуждение, держал себя развязно, многословно рассуждал, подробнейше излагал свои ответы на все вопросы:
– …Ну-с, еще потому они намеревались использовать Ермолова, что обширное имение его, доставшееся от отца, как вы уже знаете… а впрочем… да нет, больше ничего.
Каракозов был злобен и хитер. Он давно понял, что двоюродный братец захватил себе главную роль, а его держит как простого исполнителя, но терпеливо сносил это, уверенный, что придет его час. Он знал все об Ишутине, все его штучки и обманы. Потому-то в письме из Петербурга и расписывал несуществующую «конституционную партию», дабы придать себе весу и обойти, превзойти блестящего умницу Ишутина. И сам был поражен, как быстро и полно тот поверил.
Злая, черная сила водила их, побуждая обманывать друг друга и самим же верить в обман… Теперь, на суде, вдруг увидев, что он один оказался страшным преступником, а остальные пытаются отдалиться от него, Митя лишился всех сдерживающих начал. На себя он давно махнул рукой, поняв на единственном допросе в присутствии генерала Муравьева, что от виселицы ему не уйти. Так неужто он будет болтаться и дрыгать ногами, а эти барчуки пойдут чай пить? Не бывать тому! И он говорил, говорил, вынуждая князя Гагарина обрывать пустопорожнюю, истеричную болтовню.
– Намерения Каракозова я не знал, – утверждал Ишутин, – он никогда откровенно своего намерения не высказывал… Я только мог предполагать, что Каракозов мог совершить преступление, основываясь на его личном характере, на болезненном его состоянии, на его странностях.
Были вызваны доктора. Как и следовало ожидать, в медицинском заключении утверждалось, что Каракозов здоров. К болезненным проявлениям можно было отнести катар желудка и глухоту на правое ухо. Это стало очередным косвенным доказательством сознательных и обдуманных намерений Организации. Но Ишутин, блестящий и самоуверенный в квартире на Бронной, в зале суда потерялся и жалко пугался. Его многословные ответы также не раз прерывались председателем, пока граф Панин в свою очередь не сказал:
– Подсудимый! Господин председатель выразил мнение суда, что желательно, чтобы вы не отягощали своей участи изворотливыми показаниями, не согласными с тем, что вы прежде говорили!
– Благодарю вас, – наклонил голову князь Гагарий и вновь обратился к Ишутину. – Почему же вы не хотите говорить по совести? Об «Аде» я вас уже не буду спрашивать. Скажите, какое участие вы принимали в обществе «Организация»?
– Участие мое было в этом случае, было… Особенного участия моего не было, но я предлагал моим товарищам, что возьму на себя труд вместе с Каракозовым отправиться путешествовать по России для изучения быта и жизни народа… Я имел намерение освободить Чернышевского и действительно укрывал в течение двух дней Домбровского.
Панин: Когда и где вы познакомились с Худяковым?
Ишутин: Я познакомился с Худяковым по следующим обстоятельствам…
Панин: Не «по следующим обстоятельствам», а прямо отвечайте на мой вопрос.
Ишутин: В 65 году, в июне месяце, в Москве.
Панин: Кто первый сообщил вам мысль о цареубийстве?
Ишутин: О цареубийстве говорили в нашем кружке, хотя он и не составлял какого-нибудь общества. Рассуждения наши просто состояли в том, допускается ли возможность совершить преступление при известных условиях и обстоятельствах, следовательно, тут ничего не было решено о том, чтоб непременно совершить цареубийство. Я это совершенно искренне говорю… Я мог только предполагать, что Каракозов совершит преступление… Я никак не мог себе представить того… чтобы это могло сделаться величайшим преступлением, достойным моей смерти!
Тут стенограф пометил: «Ишутин почти плакал».
Замятнин: Первую мысль об устройстве «Ада» подал Ишутин?
Странден: Да, я это сказал, но это не более чем шутка. Ишутин никогда не ставил вопроса прямо.
На столе перед князем Гагариным лежало письмо Ишутина, в котором тот писал: «Во многом я виноват перед моим Государем, но не виноват в преступлении моего брата; во многом меня упрекает совесть, но я чист от преступления брата. Я никогда бы ни за какие земные блага не согласился бы принять участие в преступлении против своего Государя, даровавшего миллионам свободу. Видит Бог, что говорю правду. Когда брат мой предлагал мне участие в его намерении, я не только что отверг это предложение, но всеми силами умолял его не приводить свое предположение в исполнение, и, по-видимому, он согласился на доводы мои и дал честное слово, что не будет покушаться на жизнь Государя…»
