Это стало вторым его открытием в страшном апреле. Первое: покушения будут. Второе: Катя – близкий, родной ему человек.
Он прекрасно понимал, какие сомнения и страхи терзают душу княжны, и при первом же свидании поспешил ее успокоить. Оказалось же, что тот самый выстрел будто разрушил плотину в душе Кати, и теперь ее чувства стремительным и неудержимым потоком изливались на него.
4 апреля при известии о покушении Катя едва не потеряла сознание, и в тот день не могла выйти ни к обеду, ни к вечернему чаю. Это объяснили девической чувствительностью и оставили ее в покое. Золовка уложила ее в постель и поставила на столик стакан сахарной воды, но Катя вскочила, едва закрылась дверь.
Она то ходила по спальне, то садилась в кресло, то пристально смотрела в окно, не видя ничего. Перед ее взором всплывало лицо государя, знакомое до мельчайших подробностей. Пленительная перемена величественно-спокойного выражения на обворожительно-любезное, чарующая улыбка, на которую невозможно не ответить… Она физически помнила твердость его руки, когда он брал ее ладонь для поцелуя. Глаза государя были голубыми, а лицо казалось совсем молодым, без морщин, хотя виски и бакенбарды были чуть с сединой. Она с умилением вспоминала и запах французского одеколона, и временами проскальзывавшую картавость в его речи, и камни на его кольцах и перстнях… Оказалось, она уже любила его всего!
С бессильным сожалением и гневом она корила себя за холодность к подлинному рыцарю чести, за сдержанные до дерзости ответы на его любезности, за высокомерное принятие как должного его изысканной доброты. И вот он, воплощение всех мужских достоинств, подвергся смертельной опасности, а она, злая девчонка, и не подумала, что погибни – не дай Господи! – Александр Николаевич, и она весь век свой горевала бы и мучилась.
В тот день в девичьей душе произошла переоценка ценностей. Любовь поколебала привычные понятия «приличного» и «неприличного» и подчинила их себе. Катя смутно представляла, насколько круто меняет свою судьбу, едва ли догадывалась о предстоящей череде вынужденных разлук и радостных тайных свиданиях, о мучительной двусмысленности своего положения в глазах света – что ей было до будущего! Она любила сейчас!
…Они все так же шли рядом по дорожке Летнего сада, но теперь он уже беспокоился о соблюдении приличий, видя пристальные взгляды любопытствующей публики и жандармов. Если бы не въевшаяся в кровь выучка, обнял бы Катю и расцеловал тут же, на просохшей песчаной дорожке возле статуи Ночи, но – нельзя. Главное же – он любим! В те минуты в Летнем саду будто вторая молодость пришла к нему.
2
В Итальянской опере давали «Севильского цирюльника». Александр Николаевич поехал, зная, что Катя будет в театре. Поговорить там нельзя, но хотя бы увидеть ее…
Он приехал после начала действия, пропустив увертюру, и сел в глубине царской ложи. Катя с братом и сестрой сидела в бельэтаже и казалась вся поглощенной пленительной музыкой Россини. Граф Альмавива начал свою каватину «Скоро восток золотою ярко заблещет зарею», а он представил, как было бы хорошо отправиться с Катей в поездку по Италии… не будь он императором.
Выход Фигаро публика встретила аплодисментами, но Александр Николаевич ждал конца первого действия. Это его чувства звучали со сцены в напевной, чуть грустной концоне Альмавивы «Если ты хочешь знать…»
В антракте зашел в ложу Эдуард Баранов, из самых близких, друг-приятель Александра Адлерберга, сын воспитательницы царских сестер Юлии Федоровны Барановой. Поболтали ни о чем, и Баранов ушел. Александр Николаевич невольно задумался о прихотях любви. Вот ведь все есть у человека – графский титул, богатство, царская милость, высокая должность (Баранов был начальником штаба Гвардейского корпуса, хотя Адлерберг и золовка Баранова Елизавета Николаевна, урожденная Полтавцева, жена бессменного командира дворцовой роты гренадер Николая Баранова, проталкивали Эдуарда на место военного министра. Александр Николаевич считал министерский пост не по Эдуарду, а тот относился к этому спокойно). Но не все в чинах и должностях смысл существования, даже в свете, даже при дворе, при августейшем внимании государя.
Граф Эдуард Баранов влюбился в жену Сашки Адлерберга, Екатерину Николаевну, урожденную Полтавцеву. Поначалу сочли это за обычный флирт, посмеивались постоянству Эдуарда. Сашка не мог понять никак, в чем дело, а потом по своему обыкновению махнул рукой, разбирайтесь сами. А генерал-адъютант Баранов нежно и платонически любил жену друга, преклонялся перед ней, не боясь показаться смешным и слабым. Чем-то уязвила его сердце насмешливая красавица. Утешение он найти мог, а счастье едва ли…
Но тут совсем другое дело! Катя – девица. И она любит его! Жизнерадостный финальный ансамбль с хором завершил оперу. Катя встала и быстро оглянулась на его ложу. Милая!..
Нам трудно представить, как подчас тяготила Александра Николаевича невозможность остаться одному, не изображать самодержца всея Руси, не ожидать постоянных советов, просьб, объяснений, не ощущать непрерывное и жадное внимание к своему слову, жесту, взгляду, а просто побыть наедине с самим собой, ибо есть же вопросы, которые человек, хотя бы и помазанник Божий, может решить только сам в полном душевном спокойствии.
Каким же трудным выдался год… Смерть сына, наследника, в которого верил и на которого в последние годы стал всерьез надеяться, сильно поразила его. Уж не предвестие ли это напрасности всех его усилий по развитию России?
Отец Василий Бажанов утешал после исповеди, говоря, что надо плакать об умершем, это облегчит скорбь, но и печали своей знать меру. Смерть общий наш удел, и нынешняя разлука лишь предвещает свидание с ним в царстве Божием. Надо молиться больше, это согревает и укрепляет отошедшую душу и утешает наше сердце. Простые и добрые слова действительно приносили облегчение и просветление духа, но проходил день, другой, и вновь накатывали думы, от которых император мрачнел без видимых причин. Впрочем, выстрел у Летнего сада надолго дал основание мрачности.
Его мягко корили в опрометчивости царской мягкости по отношению к государственным преступникам. Уверяли, что необходимо жестоко покарать, дабы иным – страшно и подумать! – неповадно было само помышление о подобном злодействе. Он ответил словами императрицы Екатерины сыну Павлу: «Нельзя победить идеи пушками».
Он теперь часто размышлял над этим, подчас не встречая понимания даже среди приближенных лиц. Уж на что умны Горчаков и Милютин, а и те не видят, за своими дипломатическими и военными заботами, что «глупые прокламации» да «вредные книжки» и есть сейчас самое опасное. Они расшатывают умы. Военный министр о том не знал, а государю регулярно представляли подборку из перлюстрированных писем, и, Боже, сколько там звучало хулы на все и на всех.
На следующий день после покушения, 5 апреля, состоялось заседание Комитета министров. На нем с резким осуждением министра народного просвещения выступил обер-прокурор Святейшего синода граф Дмитрий Андреевич Толстой. Вопрос был достаточно узкий – сопротивление Головнина политике русификации в Привисленском крае, но все понимали, что это лишь повод для выражения недовольства либеральным курсом министра. «Распустил молодежь, дал полную волю вредным журналам…» – сокрушенно приговаривали давние противники Головнина. Он пробовал возразить Толстому, но государь не дал. Головнин с надеждой смотрел на великого князя Константина Николаевича, занимавшего высший пост председателя Государственного Совета, но его неизменный заступник на сей раз молчал. Головнин попросил государя об отставке. Она была холодно принята. Министром был назначен граф Толстой.
