Влюбленным было хорошо в этом тесном и уютном гнездышке. Он приходил раньше и ждал милого стука каблуков сначала по плитам лестницы, а потом по паркету коридора. Александр Николаевич с умилением услышал обращение к себе на ты. Он открыл вновь, как приятно подчиняться прихотям и желаниям любимой, уступая ее слабостям и посмеиваясь над ними. Пылкий и страстный по природе, он скоро расшевелил ее чувственность, их свидания пролетали как одно мгновение, вино им не нужно было.
Нет ничего тайного, что рано или поздно не сделалось бы явным. О новой связи государя узнали. Шепотом обсуждали среди своих, не одобряя государя, но и сожалея о бедной государыне, и осуждая жену князя Михаила Михайловича за содействие в этой связи, со злорадством отмечая, что вдруг князь Михаил и княгиня Вулькано, а заодно и княжна Долгорукая стали получать приглашения на все без исключения церемонии в Зимнем дворце.
Гордая неаполитанка была оскорблена той постыдной ролью, которую ей приписывали. Княжна с ней не захотела разговаривать. Князь Михаил только разводил руками, повторяя: «Что ж тут поделаешь…» Однако где бы ни появлялась княгиня Долгорукая, урожденная маркиза де Черчемаджиоре, ей слышалось за спиной шушуканье. Так жить было нельзя. Быстро собравшись, она увезла упрямую княжну на свою родину, в Неаполь. Расчет был на то, что разлука охладит двух пылко влюбленных, царь найдет замену княжне, а та принуждена будет смириться.
Как бы не так! Слишком далеко зашла их любовь, слишком они сроднились друг с другом, чтобы разлука, хотя бы и долгая, могла охладить их сердца. Они уже не могли жить друг без друга.
Император благословлял налаженную российскую почтовую службу и европейских почтальонов, благодаря которым каждый день получал письмо от милой и сам каждый день писал ей.
Через посредников князю Михаилу Долгорукову было объявлено, что связь государя с его сестрой не постыдный разврат, не легкомысленный флирт, а подлинно супружеский союз… хотя и несколько своеобразный. Князь отступил.
Можно догадаться, с какой радостью обнялись влюбленные после насильственного разлучения, как они пересказывали свои мысли и чувства друг другу, как не могли насмотреться друг на друга, и ласкали, ласкали один другого…
Князь Долгоруков переехал с окраинной Бассейной на Английскую набережную, в чудесный особняк, и стал почти соседом государю. Его сестра заняла первый этаж особняка, имела отдельную прислугу и свой выезд. Гордая неаполитанка вынуждена была смириться, а может быть, и прониклась пониманием своеобразного варианта вечного конфликта, разделяющего влюбленных.
До обитателей петербургских дворцов не дошел слух о происшествии, случившемся неподалеку от столицы, в Сергиевской пустыне. Некий послушник несколько лет назад повредился рассудком и был отправлен в смирительный дом. Через некоторое время он обнаружил признаки нормального ума и был возвращен в пустынь. Вел себя послушник хорошо, усердно исполнял свои обязанности, правда, избегал общества других монахов.
Но вот в один из дней осени 1866 года, на ранней заутрене, когда небо только-только посветлело, богомольцев было немного, не угас еще в воздухе тонкий призывной звон с монастырской колокольни, послушник сорвался с места и выбежал из храма.
Он побежал в хлебопекарню, схватил стоявшую возле печи кочергу, раскалил ее докрасна и с какой-то необыкновенной решимостью побежал в покои архимандрита.
Братия растерялась. Вначале на его действия не обратили внимания, а теперь опасались схватить.
Послушник пробежал через прихожую и остановился в зале, перед большим портретом императора в полный рост. С криком скорее боли, чем ярости, он бросился с кочергой к портрету и выжег ноги императора до колен.
Бросив кочергу, он выбежал на монастырский двор, кричал что-то невнятно, неистовствовал, пока его не скрутили. Бедного больного вернули в смирительный дом, где он и окончил вскоре свои дни. О явно безумном действии его архимандрит не стал распространяться, ибо что ж говорить о поведении человека с помраченным умом.
Только спустя четырнадцать лет оказалось, что в тот день у послушника случилось редкостное просветление ума.
Глава 5. Дельцы и мужики
1
Странным образом в те пореформенные годы в России, почти не пересекаясь, шли два процесса, два типа хозяйственного развития: первый можно определить немецким словом грюндерство (учредительство), с неизбежной горячкой, быстрым обогащением и разорением, с жестокой скрытой борьбой и прямым использованием государственных чиновников и даже членов царской семьи в корыстных целях.
Иным путем шли недавние мужики – купцы и крестьяне, а то и смекалистые дворяне. Эти строили заводы, фабрики, завязывали связи с Европой и Азией. Дела шли тоже непросто, но тут не богатство было целью и высшей ценностью, а дело и честное имя уважались не меньше толстой мошны. В основе тогдашней хозяйственной жизни России лежал крестьянский труд.
Время для мужиков было тяжкое. Работавшая в секретном порядке комиссия Валуева по обследованию положения крестьянства пришла к следующим выводам: господствует крайнее невежество, вследствие чего велики масштабы пьянства; малость поземельных наделов во многих губерниях сочетается с большим выкупным платежом и чрезмерными налогами; общинное поземельное владение с круговой порукой ведет к дурному управлению. Констатировав неприятные факты, петербургские чиновники поудобнее уселись в мягких креслах в предвкушении наград «за правду».
Многие крестьянские семьи центральных губерний в те годы ходили за «кусочками». Они не были нищими, имели хозяйство, с лошадью, коровами и овцами, но случалось в данную минуту нет хлеба – и просили, и никто им не отказывал (нищему могли сказать «Бог подаст»), потому что на следующий год перебившийся с кусочками мужик заработает, купит хлеба и сам будет подавать «кусочки».
В черноземных и южных губерниях рост спроса на зерно привел к неуклонному возрастанию продажи хлеба крестьянами, а не только помещиками. Экспорт зерна вырос к середине 1870-х годов в три раза, составляя около 15 процентов чистого сбора. Сметливые мужики, получив самостоятельность, стали заниматься в Нечерноземье животноводством, поставляя в город молоко и мясо; на северо-западе стали больше сеять льна, на юге – сахарной свеклы. Развивались разнообразные промыслы.
Жизнь опровергала крайние оценки мужика, как идиллическое умиление перед «патриархальной простотой и чистотой» «сеятеля и хранителя», так и презрение к «вору и лежебоке». Так уж устроено, что на Руси невозможно работать на земле равномерно весь год, как в образцовой Германии. У нас зима длинна, перемены погоды быстры, и наш работник подчас совершает неимоверную для аккуратного немца работу, а после гуляет или спит. Впрочем, и деловитость, как оказалось, свойственна ему в высшей мере, что не мешает ему быть чрезвычайно добрым, терпимым, по-своему необыкновенно гуманным, как редко бывает гуманен человек из интеллигентного класса. Самые сметливые и удачливые из мужиков в то время уже шагнули далеко.
