«Жуковский, я думаю, погиб невозвратно для поэзии, – писал Дельвиг Пушкину. – Он учит великого князя Александра Николаевича русской грамоте и, не шутя говорю, все время посвящает на сочинение азбуки. Для каждой буквы рисует фигурку, а для складов картинки. Как обвинять его! Он исполнен великой идеи: образовать, может быть, царя. Польза и слава народа русского утешает несказанно сердце его».
«Жуковский сделался великим педагогом, – писал А.И. Тургенев Вяземскому. – Сколько прочел детских и учебных книг! Сколько написал планов и сам обдумал некоторые. Выучился географии, истории и даже арифметике. Шутки в сторону: он вложил свою душу даже в грамматику и свое небо перенес в систему мира, которую объясняет своему малютке. Он сделал из себя какого-то детского Аристотеля».
И еще одно обстоятельство проясняет его выбор. Поэт был одинок. Несчастная любовь его к Маше Протасовой переполняла сердце горестной печалью, а хотелось радостного, светлого – детского.
«Я еще не слишком уверен в своей способности исполнять как должно свою обязанность, – писал Жуковский другу. – Знаю только, что детский мир – мой мир, и что в этом мире можно действовать с наслаждением, и что в нем можно найти полное счастие…» Мудрено ли, что мальчик искренне привязался к поэту, полюбил его и каждодневно ожидал его прихода.
Сторонние наблюдатели с некоторым удивлением отмечали заметную простоту обстановки, в которой рос наследник, отсутствие всякой пышности и придворного этикета, особенно по сравнению с положением при других европейских дворах.
По утрам ученики ходили здороваться с государем. Однажды тот спросил сына, знал ли он накануне урок. Услыша: «Не знал», – Николай Павлович нахмурился (а когда он делался строг, делал им выговоры за неудовлетворительные баллы и обещал наказать, их всех разбирал такой страх, что дрожь пробегала по телу).
– Не знал! – презрительно повторил царь и не поцеловал наследника.
– Но Паткуль тоже не знал! – в слезах воскликнул Саша.
Паткуль похолодел.
– А тебя спрашивают? – строго вымолвил Николай Павлович. – Изволь встать на колени!
После урока плачущий от страха и сочувствия к наследнику Саша Паткуль бросился искать Карла Карловича и упросил строгого Мердера обратиться к государю о прощении сына. Государь простил.
Показательно, что в ответ на просьбу французского посла маршала Мармона о позволении представиться наследнику, Николай I ответил: «Вы, значит, хотите вскружить ему голову. Я тронут Вашим желанием, Вы встретитесь с моими детьми, но церемониальное представление было бы непристойностью. Я хочу воспитать в моем сыне человека, прежде чем сделать из него государя».
Нет оснований не верить в искренность намерений императора, но самый этикет придворной жизни был тоже сильным воспитателем. В семь лет великий князь был назначен шефом лейб-гвардии Павловского полка и канцлером Александровского университета в Финляндии, в восемь – произведен в подпоручики, в девять – назначен атаманом всех казачьих войск и шефом донского атаманского полка. С восторгом облачаясь в новую красивую форму, мальчишка, конечно, играл, но игра эта уже становилась началом участия в государственной жизни.
В первом рескрипте, подписанном великим князем Александром Николаевичем и обращенном к атаману Уральского казачьего войска, говорится, что в детском возрасте великий князь не имел никакого права на отличие, пожалованное ему августейшим родителем единственно в ознаменование особого благоволения Его Величества ко всему казачьему сословию, но что он постарается показать себя достойным высокого звания атамана, когда настанет тому время, в надежде, что храбрые казаки помогут ему заслужить одобрение государя и России.
Саша очень любил родителей и скучал в разлуке с ними. В апреле 1828 года в ответ на объявление султаном «священной войны» против России, государь объявил войну Турции. Летом он отбыл в действующую армию, командующим которой поставил фельдмаршала П.X. Витгенштейна, а начальником штаба был генерал П.Д. Киселев. В один из июньских дней из Молдавии в Петербург и Москву ушли письма, и вскоре в Павловске великий князь, а в сельце Титове Лихвинского уезда Калужской губернии Митя Милютин с одинаковым восторгом читали известия о Буланлыкском сражении. Русские солдаты показали там храбрость и стойкость. Когда толпы янычар набежали на холм, где стоял штаб главнокомандующего, генерал Киселев выхватил шпагу и сражался наравне с солдатами. Вечером государь позвал его в свою палатку, благодарил и пожаловал осыпанную бриллиантами шпагу с надписью «За храбрость».
Учение наследника шло довольно успешно, хотя для воспитателей виден был сложный характер мальчика. Он был нервной натурой: легко смеялся, еще легче плакал, часто шалил, ссорился с товарищами. В качестве главного недостатка ему указывали на отсутствие выдержки и энергии, частую вялость, апатию. Не раз он говорил, что «не желал бы родиться великим князем».
Воспитание отца и сына отличалось весьма заметно. «Я получил бедное образование», – вспоминал сам Николай Павлович. Преподаватели его и Михаила были люди ученые – Кукольник, Балугьянский, Шторх, но они не могли и не старались овладеть вниманием своих воспитанников, привить им любовь к знаниям. Так же неудачен был и выбор законоучителя. «Нас учили только креститься в известное время обедни да говорить наизусть разные молитвы, не заботясь о том, что делалось в нашей душе», – признал позднее Николай Павлович.
Большое значение имели главные наставники – генерал граф Матвей Иванович Ламсдорф и шесть других «кавалеров». «…Наши отношения к ним были более основаны на страхе или большей или меньшей смелости, – вспоминал он же. – Граф Ламсдорф умел вселить в нас одно чувство – страх, и такой страх и уверение в его могуществе, что лицо матушки было для нас второе в степени важности понятий. Сей порядок лишил нас совершенно щастия сыновьего доверия к родительнице, к которой допускаемы мы были редко одни, и то никогда иначе, как будто на приговор. Беспрестанная перемена окружающих лиц вселила в нас с младенчества привычку искать в них слабые стороны, дабы воспользоваться ими в смысле того, что по нашим желаниям нам нужно было, и должно признаться, что не без успеха… В учении я видел одно принуждение и учился без охоты. Меня часто, и я думаю, не без причины, обвиняли в лености и рассеянности, и нередко граф Ламсдорф меня наказывал тростником весьма больно среди самих уроков…» Для своего первенца Николай Павлович постарался все сделать иначе.
Удивительно ли, что по характеру великий князь был схож скорее с матерью, мягок и добр. Сам Николай Павлович в детстве был необщителен, задумчив, очень застенчив, но совершенно преображался в игре. В военных играх он бывал неутомим и забывал обо всем на свете. После семи лет почти каждый день заканчивался ссорой его или дракой с Володей Адлербергом, Фитингофом или двумя братьями графами Завадовскими, братьями Ушаковыми и маленьким графом Апраксиным. Мальчишки при воспитателях терпели, а так не спускали. Как-то во время учений в Гатчине стреляли из пушек. Николай испугался и спрятался в алькове спальни. Володя Адлерберг нашел его там и стал стыдить. Маленький Николай понял насмешку во внешне почтительных словах уже большого, тринадцатилетнего Адлерберга. Не зная, как ответить, он ударил его по лбу прикладом игрушечного ружья с такой силой, что шрам до сей поры виднелся на лбу почтенного министра императорского двора. «Постоянно кончает тем, что причиняет боль себе или другим», – писали в дежурном журнале воспитатели о великом князе Николае. А Саша был жалостлив, он жалел и себя, и других.
