Не одна умная голова сочиняла обращение. Поработал тут и Иван Сергеевич Аксаков. Это он вставил фразы о том, что «внешние опасности найдут Россию тесно сомкнутою вокруг престола» и о том, что объединение всех национальных сил требует, с одной стороны, «доверия царя к своему народу», а с другой – «разумного самообладания в свободе», фраза туманная, но слово «свобода»… Адрес единогласно поддержали 150 гласных Думы из купцов и городских обывателей. Однако министр внутренних дел Тимашев его возвратил, не найдя возможным представить государю. Адлерберг отозвался о нем, как о составленном в «неуместной и неприличной форме».
Трудно было понять царя. Иван Сергеевич Аксаков разразился длинным письмом к доброму своему приятелю Константину Петровичу Победоносцеву: «…уже не говорят, а положительно известно, что этот адрес возвращен Думе официально с уведомлением, что министр внутренних дел не счел даже себя вправе представить его государю. Разумеется, нет такого слабоумного человека в России, который бы поверил, что русский министр может осмелиться посягать таким образом на права самодержавного государя, перехватывать адресованные ему письма, скрывать от царя опубликованное, письменное выражение чувств и желаний целой Москвы, которой Дума есть только законная представительница. Не понимаю, к чему понадобилось разыгрывать такой secret de comédie и на такой обширной сцене, ибо Московский адрес (отчасти именно благодаря своим злоключениям) быстро распространяется и распространяется по всей России, – но как бы то ни было, – смысл министерского заявления ясен: государь недоволен адресом и не хочет его принять.
Это известие прискорбное; оно и огорчит глубоко и смутит – смею думать – всю Россию. Оно еще раз свидетельствует о том колоссальном недоразумении, которое тяготеет на всех отношениях власти к народу…»
Аксакову казалось, что в адресе нет и тени какого-либо требования, а лишь выражение ожидания от государя установления «честности в покорности», то есть взамен «отречения от личной гражданской свободы, которою всяк живой пользуется в Европе, – мы просим только уважения к нашей нравственной свободе, к нашему человеческому достоинству. Мы готовы повиноваться и повинуемся, как ни один народ в мире, – но не заставляйте же нас лгать, раболепствовать, подличать. Наша общественная совесть наболела от беспрестанной лжи и безнравственности нашего положения, и мучительная потребность правды все сильнее и сильнее сказывается в обществе…»
Чем дальше, тем сильнее разгорался пламень негодования Аксакова: «Пошлость и подлость становятся характеристичными чертами русского общества, а с ними никнет общественный дух, меркнут таланты, тупеет ум, скудеет страна честными, талантливыми и умными. Это оскудение людьми – факт неоспоримый… Остается верить, что прочти государь Московский адрес без предупреждения и предубеждения, один, в беседе лишь с своей совестью, он отозвался бы на адрес иначе».
Письмо это до Александра Николаевича, конечно, не дошло, а жаль. В нем с предельной прямотой Аксаковым поставлен вопрос о нравственности власти, о том, что попрание нравственности губит власть и страну. Тут Иван Сергеевич имел в виду не только обстоятельства личной жизни государя, о которой был прекрасно осведомлен через жену, Анну Федоровну Тютчеву. Мягкость и доброта Александра Николаевича как человека оборачивалась его слабостью как государя, уступки своим личным страстям и желаниям – потаканию своекорыстной возне вокруг трона людей, недостойных государственных постов и милостей государя.
Константин Петрович Победоносцев в ответном письме не лукавил:
«Любезный друг Иван Сергеевич… Я не бранил адрес, а имею свое мнение, и за это упрекать меня никто не вправе.
…адрес этот огорчил меня. Мнение мое такое: адрес – это есть ошибка увлечения и неловкий поступок. Вы руководствовались идеальными предположениями, свидетельствующими только о прямоте и честности вашего политического взгляда.
Нельзя забыть ни на минуту, какая это бумага и к кому она адресована… Категорические требования свободы безусловные – неуместны, а начни обсуждать условия, сейчас поднимется туча вопросов. Нет реальных понятий… у нас же при первом столкновении с действительностью, люди всего скорее разбегаются из-под знамени, обвиняя других, что обольстили их и изнасиловали; люди станут в ежедневном деле своем разрывать на части то самое начало, которое утвердили сочувствием и подписью… Что же касается до народа, в массе его, то, конечно, среди поголовной бедности, стеснений и нужды всякого рода, мысли его недоступны политические формулы свободы, и в народе они не отзовутся…
Вот отчего я огорчился, прочитав ваш адрес. Грустно было думать, что в нем люди мелкие, своекорыстные, имеющие власть, без знания и без высоких побуждений, получат повод и предлог выставить людей, одушевленных лучшим и побуждениями, честных и умных – людьми неблагонадежными или лишенными политического смысла. Так и случилось к несчастию…
Твой К. Победоносцев.
18 декабря 1870 г. Петербург».
Победоносцев не увидел или не захотел увидеть в адресе нравственный укор и свел его содержание к политическому вопросу, и тут был, очевидно, прав.
Однако есть некий высший смысл и подлинная нравственность в том, чтобы желать блага отчизне вопреки обстоятельствам и воле власти. Так, полузабытый и полуопальный фельдмаршал князь Александр Иванович Барятинский 24 августа 1871 года направляет на имя государя письмо, содержание которого сводилось к «углублению крестьянского вопроса». Князь считал, что необходимо пойти на замену общинного крестьянского землевладения личным, ибо как общинное владение, так и круговая порука служат лишь к «ободрению праздности, развращению крестьян и задержке всякого экономического успеха». «Последнее слово реформы, – писал он, – будет сказано, когда полное освобождение русского народа дойдет до отдельной личности. Поощрите частную собственность крестьян, и вы задушите зародыши коммунизма, упрочите семейную нравственность и поведете страну по пути прогресса. Нет прочнее гарантии для законного преуспеяния, как собственность и свобода личности».
Пренебречь мнением старого друга Александр Николаевич не мог, однако превознесение «свободной отдельной личности» резануло его. Доездился фельдмаршал по Европе, продуло его социалистическими и либеральными ветрами… На письмо по высочайшему повелению ответил граф Шувалов. Сообщил о «сочувственном отношении» государя к содержанию письма и повелении «обсудить дело» в Комитете министров.
Ощущение распутья витало в воздухе. В 1872 году Иван Крамской выставил свою картину «Христос в пустыне», вызвавшую долгие споры. Сам художник писал о ней в письме к писателю Гаршину: «…Под влиянием ряда впечатлений у меня осело очень тяжелое ощущение от жизни, я ясно вижу, что есть один момент в жизни каждого человека… когда на него находит раздумье – пойти ли направо или налево. Итак, это не Христос. То есть, я не знаю, кто это. Это есть выражение моих личных мыслей… Одинокий Христос исполнен тяжких раздумий: идти к людям, учить их, страдать и погибнуть, или поддаться искушению и отступить…»
3
Франко-прусская война усилила внимание к проблеме армии. Милютин с некоторым удивлением отмечал, что вечный его оппонент в Совете министров Рейтерн уже не столь яростно возражает против увеличения ассигнований на нужды военного министерства. Прошедшая за несколько месяцев перекройка карты Европы с очевидностью показала всем, что возможны всякие пертурбации и следует готовиться к худшему, чтобы не оказаться в положении наполеоновской Франции.
