Скачки были делом серьезным. Командир Кавалергардского полка граф Мусин-Пушкин считал, что кавалергарды должны быть всюду первыми, не ударить в грязь лицом ни на балу, ни в поле. Обыкновенно соперничество разворачивалось между кавалергардами и гусарами, которые чаще уступали, но в этот раз твердо решили взять верх.
Порядок скачек был известен: дистанция 4 версты с препятствиями разного сорта. Деревянный барьер был поставлен против скаковой беседки, где должен был находиться государь. Коварными препятствиями считались река, сухой ров и забор.
Едва сошел дневной жар, нарядная публика в каретах, колясках, редко кто на извозчике потянулась к ипподрому. Наплыв был большой. Люди большей частью встречались знакомые. Кто уделял преимущественное внимание дамам, кто стремился попасть на глаза великим князьям и великим княгиням, кто не упускал случая побеседовать с сановниками. В беседке выделялись длинные фигуры Николая Николаевича, командира гвардейского корпуса, главного организатора скачек, и государя, бывшего ростом чуть пониже брата. Рядом с государем стояла великая княжна Мария Александровна, в тот год еще ходившая в невестах. Поодаль наблюдал за всадниками худощавый, малоприметный генерал – военный министр, с ним здоровались, но более любезны были с графом Петром Шуваловым, как всегда велеречивым и добродушным. Светило солнце, ветер утих, духовые оркестры играли военные марши.
В скачках приняло участие 28 офицеров, что было явлением небывалым. Обыкновенно в стипль-чезе в Красном Селе участвовало не более пяти человек. Наездники представились государю, взвешивались и тянули жребий.
Первое препятствие – река. Тут мало кто сплоховал, но стало видно, чего стоят всадники и лошади. Выявились лидеры. Лев Толстой описывал главного соперника Вронского – Махотина, а в жизни это был сын военного министра Алексей Милютин, страстный лошадник и азартный кавалерист. (О том, что этой страсти действительно были все покорны, свидетельствует пример сына великого князя Константина Николаевича – Дмитрия, царского племянника. Двенадцатилетний крайне скромный и застенчивый Дмитрий готов был часами говорить о лошадях, ухаживать за ними. Его мать, великая княгиня Александра Иосифовна, со смехом говорила, что он и поселился бы в конюшне, дай ему волю. Добавим, что Дмитрий Константинович не женился отчасти потому, что весь жар сердца своего отдал лошадям.)
Публика жадно смотрела в лорнеты и бинокли, когда всадники сильно удалились от трибун. Сухой ров преодолели все, правда, тут многие запнулись и отстали от передовой группы. Самым трудным оказался дощатый забор высотой в человеческий рост – тут упали четыре офицера.
Александр Николаевич отнял от глаз бинокль и приказал великому князю Николаю Николаевичу, чтобы впоследствии таких препятствий больше не было.
– Но препятствий должно быть всего одиннадцать, ваше величество, – возразил великий князь брату.
– Пусть будет десять.
Рыжий жеребец под князем Дмитрием Голицыным упал и сломал себе спину. Знатоки утверждали, что Голицын слишком резво повел скачку и конь выдохся.
Наконец всадники собрались перед беседкой государя. Оркестр сыграл марш кавалергардского полка, и молодой Милютин, еще не отойдя от возбуждения, взбежал по ступеням царской беседки. Государь вручил ему приз и пожал руку.
При разъезде Александр Николаевич поздравил с победителем его сестру Лизу, бывшую фрейлиной императрицы, и отца, объявив, что жалует Алексея флигель-адъютантом. Дмитрий Алексеевич был, конечно, рад успеху сына, хотя его министерское жалованье с трудом позволяло содержать тех лошадей, которыми владел молодой офицер. (Массу средств поглощало строительство дома в Симеизе.)
Любезностью государя он не обольщался, зная, насколько переменчив характер самодержца. И точно, спустя несколько месяцев после скачек государь и Мария Александровна отправились в Финляндию. «Я полагал, что не избегну этой поездки, – писал в дневник военный министр, – тем более, что имеются в виду смотры войск Финляндского округа. Однако и на этот раз меня оставляют в покое: ни слова не было мне сказано о предстоящей поездке. Все больше и больше склоняюсь к тому предположению, что присутствие мое во время „высочайших путешествий“ неприятно для графа Адлерберга. Я же, конечно, не стану плакать, оставаясь спокойно дома».
В то же время нет оснований говорить о черствости Александра Николаевича. Когда тот же Милютин доложил ему печальную новость о смерти командира киевского гренадерского полка Михаила Пущина, в 36 лет умершего от тифа, царь заплакал и поручил поехать к матери, директрисе Патриотического (женского) института Эмилии Антоновне Пущиной для передачи соболезнования. Просто разные они были люди, государь и его военный министр.
Огорчения подстерегали Дмитрия Алексеевича не только на службе, но и в семье. На следующий год после памятных скачек несчастье произошло с сыном Алексеем, причем виноват тот был сам. В его полк поступил штабс-капитан Эраст Ксенофонтович Квитницкий. Молодого офицера встретили неприязненно, во-первых, из-за малороссийского происхождения, а во-вторых, из-за «чрезмерной образованности». Квит-ницкий окончил курс в двух академиях – Михайловской артиллерийской и военной, и по познаниям общим и специальным оказался на голову выше гвардейских шалопаев из знатных семей. Тем стало обидно его превосходство, и началась травля офицера, заводилами которой выступили сын военного министра Алексей Милютин и сын министра внутренних дел Николай Тимашев.
Они сумели вызвать у командира полка неудовольствие к «выскочке» и побудили в конце 1872 года перевести Квитницкого из Петербурга в Варшаву. Оскорбленный несправедливостью офицер, у которого рушились все надежды на карьеру, ударил обнаженной саблей командира полка. Он был предан суду, и процесс этот сильно занимал петербургских жителей в феврале 1873 года.
В судебных заседаниях выяснилась неблаговидная роль, сыгранная Милютиным и Тимашевым. Простая и благородная защитительная речь Квитницкого, опубликованная в нескольких газетах, вызвала к нему общее сочувствие. Александру Николаевичу отчет о суде дали братья Константин и Николай, присутствовавшие на заседаниях.
Суд приговорил Квитницкого к лишению всех прав состояния и ссылке в Сибирь, но при этом ходатайствовал перед государем о совершенном его помиловании. На это Александр Николаевич пойти не решился, но он заменил Квитницкому ссылку разжалованием в рядовые. Коноводов травли государь разослал в отдаленные части. Алексей Милютин отправился в Туркестан (через несколько лет был прощен, вновь приближен к трону, стал генерал-майором, курским и харьковским губернатором, но нравом ничуть не переменился. Спустя двадцать лет, уже будучи губернатором, он женил одного курского купца в пьяном виде на проститутке, любовнице своего приятеля, надоевшей тому.)
В дневнике Дмитрия Алексеевича мало упоминаний об этом случае, но думается, горько было отцу увидеть в сыне олицетворение пустой и тщеславной «золотой молодежи», которую сам смолоду презирал. Утешением служила работа и еще раз работа, замечали ее посторонние или нет.
Впрочем, не замечали полезной работы и у других людей. Зимой в Санкт-Петербурге снега не вывозили и только иногда разравнивали, так что к весне на перекрестках образовывались настоящие пруды, при переезде через которые извозчичьи сани черпали воду, а ездоки задирали ноги на полость саней. Ухабы на улицах были глубоки, потому что лед не скалывали.
