А то мать жаловалась на неверие сына, который стал прятать иконку перед приходом товарищей. Владыка Феофан успокаивал: «…Скажите ему, что и все может прятать… А когда не удастся, пусть все внутренне делает, пусть в душе к Богу обращается и молится… И это настоящее будет Богу угодное дело».
Конфликты «отцов и детей» стали обычными. Семьи распадались на «идейной основе», хотя случались и иные причины для ухода из дома. В январе 1870 года весь Петербург обсуждал побег дочери почтенного семейства коменданта Петергофа А.М. Евреинова в Женеву – к революционерам. В действительности на красивую дочь коменданта стал заглядываться известный «знаток» великий князь Николай Николаевич, вознамерившийся приволокнуться. Отец был вовсе не прочь от ухаживаний царского брата, было даже лестно… Дочка в отчаянии собралась топиться, но подруга Соня Ковалевская посоветовала в письме: «чем топиться, лучше ехать учиться». За границей обучались многие, но многие же подпадали под влияние революционной пропаганды.
В официальном Петербурге наконец сообразили, что не стоит самим выталкивать молодежь из страны. Правительство потребовало, чтобы русская молодежь прекратила слушания лекций в Цюрихском университете и к 1 января 1874 года вернулась домой. С одной стороны, в заявлении правительства содержалась угроза о невозможности для вернувшихся позже устроиться в России, с другой – было обещано организовать высшее женское образование помимо существовавших Аларчинских курсов в Петербурге и Лубянских в Москве.
Но по-прежнему в университетских центрах России возникают молодежные кружки, куда входят не только студенты. Там читают «прогрессивные» книги и статьи, там все придерживаются «демократических убеждений», там все – «критически мыслящие личности». Члены кружка, мужчины и женщины, были тесно спаяны между собой общностью цели. Там царили взаимное уважение и личная дружба, но и в их основе лежало зло.
Постепенно кружки стали соединяться в некое более серьезное образование. Правда, мешали жандармы. Аресты в Петербурге в конце 1873 года и в марте 1874 года привели к резкому ослаблению революционеров-народников. Тогда те перенесли свою пропаганду в деревню. К этому призывал молодежь не только Бакунин, но и другой властитель незрелых умов – Петр Лаврович Лавров.
В страну нелегально переправлялся отпечатанный в Цюрихе журнал «Вперед!», в котором Петр Лаврович писал: «Мы зовем к себе, зовем с собою всякого, кто с нами сознает, что императорское правительство – враг народа русского; что настоящий общественный строй – гибель для России. Всякий, разделяющий наши мнения, обязан быть в наших рядах…» для подготовки в самом народе неизбежной революции. Принципиальное расхождение двух зарубежных теоретиков революции состояло в определении сроков: Бакунин считал, что звать к мужицкому бунту надо немедленно, а Лавров советовал подождать.
Цену этим теоретическим рассуждениям молодые, доверчивые юноши и девушки узнали непосредственно от самих мужиков. Те в лучшем случае от них отмахивались, а чаще звали станового или старосту. К величайшему удивлению «народников», оказалось, что сам народ вовсе не стремится встать на борьбу с правительством. Часть молодежи одумалась, а другая часть прислушалась к неистовому крику из-за рубежа.
Петр Ткачев в изданной в Женеве брошюре резко осудил Лаврова за его «утопический путь мирного прогресса» и призыв молодежи к «накоплению знаний» – ведь о том же печется и правительство! Не мир, но меч предлагал Ткачев: настоящий революционер, по его убеждению, «тем-то и отличается от философа-филистера, что, не ожидая, пока течение исторических событий само укажет минуту, он выбирает ее сам», поскольку «признает народ всегда готовым к революции». Непосредственного отклика идеи Ткачева тогда не вызвали, однако молодые умы были вспаханы, семена брошены, и нужно было ожидать всходов.
За тридцать лет до того гениальный юноша Лермонтов уже описал пролет демона над нашей землею, провидчески указал и силу зла, и его слабость. Все люди появляются на свет чистыми и открытыми добру. Те, кто поддаются духу злобы и сомнения, «все благородное бесславят и все прекрасное хулят», приходят к раздуванию мятежных стихий и «неизменности в злобе» ради свободы.
«Свобода есть способность и невозбранность различно избирать и делать лучшее», однако многие «хотя не в рабстве ни у кого, но покорены чувственности, обладаемы страстью, одержимы злой привычкой… люди, более попустившие себя в это внутреннее рабство – в рабство грехам, страстям, порокам – чаще других являются ревнителями внешней свободы, – сколь возможно расширенной свободы в обществе человеческом, перед законом и властью. Но расширение внешней свободы будет ли способствовать им к освобождению от рабства внутреннего? Нет причины так думать. В ком чувственность, страсть, порок уже получили преобладание, тот по отдалению преград, противопоставленных порочным действиям законом и властью, конечно не удержится от прежнего, предастся удовлетворению страстей и внешней свободой воспользуется только для того, чтобы глубже погружаться во внутреннее рабство», – это отрывок из тома III сочинений митрополита Филарета, изданных в 1861 году. Но глуха оставалась к «величавому голосу» Филарета (по словам Пушкина) «передовая молодежь», хохоча и насмешничая над кротостью и любовью русских праведников.
В 1872 году епископ Феофан ушел в затвор, прекратил все сношения с людьми, кроме настоятеля Вышенской обители и своего духовника, перестал ходить в монастырскую церковь, а устроил у себя в комнатах малую церковь. Когда по делу приходили к нему, он, сказав нужное, уже более не говорил и погружался в молитвы.
Ежедневно епископ Феофан получал от 20 до 40 писем и всегда отвечал на них. Собранные вместе его письма и иные сочинения издавались большими тиражами, быстро раскупались, но он не получал ничего. Поучения святителя просты и глубоки, отвечая на запросы духовной и общественной жизни тех бурных лет. Вот одно из них: «Делайте, что попадется под руки, в вашем кругу и в вашей обстановке, и верьте, что это есть и будет ваше настоящее дело, больше которого от вас и не требуется. Большое заблуждение в том, когда думают, будто для неба или для того, чтобы сделать и свой вклад в недра человечества, надо предпринимать большие и громкие дела. Совсем нет. Надо только делать по заповедям Господним…»
4
И вот ведь парадокс: стараниями митрополита Филарета в горельефах и внутренней настенной росписи храма была отображена почти вся Священная история и достославные деяния русских подвижников веры; волей двух царей убранство храма должно было стать не просто богатым, но богатейшим, едва ли не впервые с такой щедростью и тщанием возводился Божий храм на Руси.
Оказалось же, что внешнее великолепие, пышность убранства и многоречивость украшений создали лишь форму храма. Москвичи, отдавая должное замечательному памятнику истории и произведению искусства, оставались к нему сердцем холодны. Милее были старые, намоленные церкви. Созданную форму храма надлежало наполнить высоким духовным содержанием, которое значит много больше, чем суетный блеск.
Среди молодых художников, приглашенных для росписи храма, был Василий Иванович Суриков, которым двигало естественное для молодого художника стремление к самостоятельности и независимости. За четыре росписи он должен был получить 10 тысяч рублей, что позволило бы свободно работать над тем, что хотелось. Пока же, прочитав книги о первых четырех Вселенских соборах, он взялся за эскизы.
