Неделю назад он подписал манифест об объявлении войны Турции. Конфликт назревал давно. Русское общественное мнение, естественно, сочувствовало национально-освободительной борьбе братских славянских народов, который век находившихся под властью турок.
Движение началось с того, что летом 1875 года в славянских областях на крайнем северо-западе Османской империи – в Герцеговине и Боснии произошли восстания христианского населения. Цели восстания – национальная самостоятельность и возвращение земли – встретили горячее сочувствие в России. Если бы дело касалось лишь Турции, проблем было бы меньше, но несколько миллионов славян жили в составе Австро-Венгерской империи. Австрийская буржуазия и венгерские помещики вовсе не хотели предоставлять им национальную независимость.
С одной стороны, это усложняло положение России, с другой – упрощало, ибо во внешнеполитическом плане именно Турция и Австро-Венгрия были основными соперниками России в обретении влияния на Балканах и на Ближнем Востоке. Контроль над проливами Босфор и Дарданеллы гарантировал бы России военную безопасность юга страны и беспрепятственный выход в Средиземное море. Правда, в этом в свою очередь не была заинтересована Великобритания, пекущаяся о своих интересах. Тем не менее позиция России казалась довольно прочной благодаря «союзу трех императоров» – российского, германского и австро-венгерского, на который сильно полагался министр иностранных дел.
Вначале сочувствие общества и всего народа было обеспечено благодаря простому и ясному лозунгу: «Поможем братьям-славянам!» (Показательно, что в атмосфере всеобщего воодушевления сын Н.Г. Чернышевского отправился по окончании университета добровольцем на войну, чтобы своей кровью облегчить участь отца. Молодому человеку не повезло: поступив рядовым в Невский пехотный полк, он заболел тифом и не доехал до фронта.) Вскоре выяснилось, что славянофильское течение преследует при этом в качестве конечной цели объединение вокруг России всех славянских государств. Цель явно несбыточная, но о ней писали и произносили пламенные речи московские говоруны, ее поддерживали в Аничковом дворце.
Едва ли Александр Николаевич был осведомлен о взглядах отставного дипломата Константина Леонтьева на эту проблему. Тот считал, что «болгарские демагоги» используют национальные и религиозные идеи далеко не во имя общеславянского единства и поддержания незыблемости православия, «…всегда ли и во всем это поднятие славянского духа сочувственно и полезно нам, русским?…» – задавался вопросом Леонтьев в статье «Византия и Славянство».
Умеренное прозападное течение не возражало против обретения контроля над проливами, но прежде хотело бы полюбовно договориться с западными державами, видя в согласии Европы гарантию успешного ведения в стране железнодорожного строительства, создания заводов, фабрик и рудников.
Показательно, что канцлер Горчаков, бывший сторонником строгого нейтралитета в отношении Балкан, сменил свою позицию и согласился смотреть сквозь пальцы на провоз оружия к сербам и болгарам. На российские таможни были даны соответствующие секретные инструкции.
Охранительно-реакционное течение в высших кругах бюрократии и аристократии устами отставного начальника III Отделения Петра Шувалова убеждало императора, что успех «славянского дела» не только не укрепит самодержавие, но, напротив, ослабит, ибо освободительно-демократическая волна наверняка захлестнет и Россию. В качестве предостерегающего примера приводили случай 6 декабря 1876 года, когда по окончании обедни при выходе народа из Казанского собора толпа молодых людей провела демонстрацию, а один с красным флагом даже начал произносить речь. Эта уличная проделка не напугала государя.
Тем не менее, как и всегда, он должен был учитывать и раскол среди высшей бюрократии: посол в Константинополе граф Н.П. Игнатьев осуждал деятельность министерства иностранных дел, сам князь Горчаков то уверял в прочности союза с Германией и Австрией, то вдруг пугался возможности объединения двух империй с третьей – британской; военный министр никак не желал войны, но, уязвленный газетными упреками в «нашей неготовности к войне», представил план кампании, диспозицию войск и предположения по назначению военных начальников. Министр финансов Рейтерн подал государю записку, в которой живописал финансовое и экономическое расстройство империи и в самых черных красках представил ожидаемые от войны последствия. Но не столько это огорчило Александра Николаевича. Другое поразило его и вывело из себя настолько, что при обсуждении записки министра финансов государь гневно обрушился на Рейтерна:
– Из ваших объяснений, Михаил Христофорович, можно заключить, что совершившиеся в мое царствование реформы испортили положение России! Да так, что в случае войны последствия ее будут гораздо тяжелее, чем было бы 20 лет назад!
Рейтерн пытался объясниться, но государь, что случалось крайне редко, не дал ему слова:
– Я вызвал вас не для того, чтобы узнать ваше мнение, следует ли начинать войну или нет, а чтобы отыскать средства для ее ведения!
Судя по всему, Александр II все же боялся войны, к которой его толкали славяне и – князь Бисмарк, обещая даже заем в 100 миллионов рублей на эти цели через своего банкира Бляйхредера. 15 июля 1876 года в Петергофе, во время доклада военного министра, царь вдруг заговорил об этом:
– Постоянно слышу я упреки, зачем мы остаемся в пассивном положении, зачем не подаем деятельной помощи славянам турецким. Спрашиваю тебя, благоразумно ли было бы нам, открыто вмешавшись в дело, подвергнуть Россию всем бедственным последствиям европейской войны? Я не менее других сочувствую несчастным христианам Турции, но я ставлю выше всего интересы самой России.
Милютин молчал, пораженный таким искренним излиянием затаенных тревог государя.
Взгляд императора упал на портрет отца, и тут печальные воспоминания накатили: Крымский разгром, бесчисленные упреки друзей и недругов Николая Павловича за то, что вовлек страну в эту несчастную войну. Не дай Бог такого!..
Заметив, что слезы навернулись на глаза государя, Милютин поспешил перевести разговор на конкретные вопросы: что Австрия? Германия?
– Конечно, если нас заставят воевать – мы будем воевать, – рассуждал Александр. – Но я не должен сам подать ни малейшего повода к войне. Вся ответственность падет на тех, которые сделают вызов, и пусть тогда Бог решит дело. Притом не надобно забывать, что секретный союз, заключенный мною с Германией и Австрией, есть исключительно союз оборонительный. Союзники наши обязались принять нашу сторону, если мы будем атакованы; но они не сочтут себя обязанными поддерживать нас в случае инициативы с нашей стороны, в случае наступательных наших предприятий, и тогда может выйти то же, что было в Крымскую войну – опять вся Европа опрокинется на нас…
Государь рассуждал еще долго, и министр тяготился повторениями, не смея, впрочем, показать это. Но Александр будто не замечал Милютина, горячо убеждая себя.
– …Может быть, по наружности я кажусь спокойным и равнодушным, но именно это и тяжело – показывать лицо спокойное, когда на душе такие тревожные заботы. Вот отчего я и худею, отчего и лечение мое в Эмсе не пошло впрок…
