– Знаешь, оставь это! Я намереваюсь принять личное участие в бою.
– Да это вообще ни на что не похоже, – со спокойной рассудительностью отвечал граф. – Какая будет от этого польза? А вред очевиден: можно ли подвергать риску случайности личность императора всея Руси! Да это просто…
– Можешь идти!
Недовольство собой росло. Он теперь сознавал правоту Милютина, критиковавшего самый первый план кампании. Не обладая глубокими военными познаниями, он все же понял, что брат Николай удручающе слаб как военачальник. Он не мог поставить во главе Действующей армии Милютина, не имевшего опыта командования, а имевшего такой опыт Барятинского призвать не желал. Теперь же мог ли он, самодержавный государь, открыто признать изначальную ошибочность своих решений? Привычное сознание своей правоты, своего права решать все дела было у него в крови. Но все же проявилась тут прекрасная черта его характера: пойти на уступки, жертвуя своим самолюбием, для пользы государственного дела. После второго штурма Плевны он перестал ходить на совещания к главнокомандующему и даже перевел свою штаб-квартиру подальше, чтобы не нервировать генералов своим присутствием. Пусть они решают. Себе же он отвел роль «брата милосердия», это уж действительно был его кровный долг.
Милютин в дневнике иронически отзывался о «завтраках на позиции», но тут говорила обида военного человека, отставленного от его кровного дела. Александр Николаевич навещал госпитали, прямо там награждал раненых героев, разговаривал с солдатами. В госпитале вручил он крест раненому Верещагину.
С началом бомбардировок Плевны император стал по утрам на тройках со свитой выезжать на передний холм и наблюдать за результатами. Сидел он на маленьком складном стуле. Обыкновенно с правой стороны располагался главнокомандующий, сзади в два ряда генералы свиты, министры поближе. Младшие чины держались по сторонам пригорка, однако настолько близко, чтобы услышать призывный возглас начальства. Те и другие смотрели за стрельбой в бинокли, внимательно отмечая работу батарей.
Признаться, офицеров присутствие государя изрядно стесняло. Без него они держались свободней, расстегивали крючки у ворота мундира, полеживали на спине и на брюшке, отложив в сторону бинокли, ибо, правду говоря, наблюдение за бомбардировками, зрелищем однообразным и скучным, давно всем надоело. Молодежь болтала о петербургских делах, гадали, что делает она? когда придется свидеться? ах, кабы послали курьером!..
А впереди грозно высились плевненские редуты, которые, конечно же, теперь это все понимали, невозможно было взять прямым ударом в лоб. Высотки были выбраны турками умело, так что все подходы к городу прикрывались сильным огнем. Сделано все было солидно, не кое-как: рвы широкие и глубокие, насыпи высокие. Снаряды разрушали насыпи и рвы, но турки старались за ночь поправить их.
Кстати, офицеры и солдаты с удивлением обнаружили, что в «нищей Болгарии» царит такое материальное благоденствие, которое и не снилось нашим мужикам: крепкие хаты, отличный скот, ухоженные поля – все было справно и обильно. Болгары были в восторге от прихода русских «братушек», но те невольно вспоминали родные убогие деревеньки.
Залихватские настроения давно исчезли. Все убедились, что у турок орудия и винтовки, бесспорно, лучше наших, а запасы снарядов и патронов просто неистощимы. Генерал М.А. Газенкампф из штаба главнокомандующего с прискорбием констатировал в дневнике: «Мы ведь по обыкновению без стратегического резерва. Его никогда и не будет, потому что мы не в состоянии удерживаться от фатального стремления его израсходовать. Как мот, не знающий покоя до тех пор, пока не исчезнет последний грош, так и мы: стоило нам обзавестись хоть небольшим резервом – сейчас же явилась мысль его куда-нибудь издержать… Великое счастье, что наш противник столь неискусен и близорук!»
Верещагин после выхода из госпиталя немало дней провел у Плевны. «Турки – бравый, но флегматичный народ, – записывал он в дневник, – и у них с большинством осаждавших русских батарей было нечто вроде негласного согласия: много стреляем мы – усердно отвечают и они, помалкиваем, поберегая снаряды и людей, мы – не беспокоили и они нас».
Между тем на Кавказском театре военных действий после некоторой заминки с Баязетом в начале октября турецкая армия была разгромлена при Аладже. Позднее, в ноябре, русские войска штурмом овладели Карсом и вышли к Эрзеруму.
На Балканском театре русская армия никак не могла овладеть Плевной, а оставлять у себя в тылу мощную группировку турецких войск было нельзя.
На 30 августа был назначен третий штурм Плевны. Все понимали, что предстоит великое кровопролитие, но умы были заняты одним вопросом: возьмем ли Плевну?
Ранним утром Верещагин наскоро завтракал за столом главнокомандующего. Великий князь сидел неподалеку, опустив голову и обхватив ее руками. Он что-то бормотал. Художник чуть придвинулся.
– Как наши пойдут?… Как пойдут сегодня? – говорил сам с собой Николай Николаевич.
С утра моросил дождик, и глинистая почва до того размокла, что трудно было ходить и по ровному месту – земля на несколько вершков налипала к сапогам. Каково было солдатам бежать на холмы и насыпи, преодолевать широкие рвы да еще под жестоким прицельным огнем?
В штабе главнокомандующего раздавались голоса, что стоит штурм отложить, но великий князь, справившись с нервическим порывом, твердо повторял:
– Штурм!
Сомневающимся он объяснял, что сегодня именины императора, и это обстоятельство поможет войскам преодолеть все преграды. Он рассуждал, что первые штурмы провалились из-за прочности укреплений, теперь же часть их разрушена, войска стали опытнее… Ему очень хотелось победы. Николай Николаевич заявил своим штабным, что намерен ко дню именин государя «подарить» ему Плевну. Ответом было молчание. Почти все знали, что войск атаковавших было меньше, чем обороняющихся, что укрепления повреждены незначительно и эти участки турками уже пристреляны, что – главное – турки ждут штурма и готовы его отбить.
Тем временем в коляске четверней вороных подъехал государь. Он имел усталый вид и казался чрезвычайно задумчивым, но приветливо поздоровался со штабными.
День наступал холодный и унылый. Дождь не переставал моросить, и стоял такой густой туман, что в нескольких шагах ничего не было видно.
Около получаса государь провел в доме главнокомандующего, а в полдень начался молебен.
В воспоминаниях и дневниках военных и штатских участников этой войны рассказываются разные случаи, даются непохожие характеристики видным деятелям, разнится общий тон. Однако все (кроме Милютина), кому довелось 30 августа присутствовать при молебне перед штурмом Плевны, подробно описали его.
Заранее был поставлен церковный шатер. Перед ним стоял государь, на лице которого было выражение глубокой печали, за ним – великий князь Николай Николаевич, лица свиты, офицеры главной квартиры, кучки наших солдат, кучеров, местных болгар. Скоро все опустились на колени.
Лица были серьезны, не было слышно обычного шушуканья в свите, все молились безмолвно и сосредоточенно. Государь молился особенно горячо, слезы, смешиваясь с дождем, катились по его лицу.
