– Это не конец, а начало, – устало сказал Кони, сознавая бессмысленность спора. – То, что произошло, – политическая ошибка.
Это же он повторил приехавшему к нему Трепову. Заметим, что шестидесятипятилетний градоначальник не посчитал зазорным приехать за советом к тридцатипятилетнему юристу, ибо был всерьез обескуражен последствиями своего приказа.
Выслушав Кони, Трепов покачал головой:
– Клянусь вам, Анатолий Федорович, – сказал Трепов, вскакивая с кресла и крестясь на образ в углу, – клянусь вам вот этим, что если бы Пален сказал мне половину того, что говорите вы теперь, я бы призадумался, я бы иначе взыскал с Боголюбова… Но, помилуйте, когда министр юстиции не только советует, почти просит, могу ли я сомневаться? Я солдат, я – человек неученый, юридических тонкостей не понимаю! Эх, зачем вас вчера не было?! Ну да ничего, теперь тем более все почти спокойно, а им на будущее время острастка… Боголюбова я перевел в Литовский замок. Он здоров и спокоен. Я ничего против него не имею, но нужен был пример. Я ему послал чаю и сахару.
Чай и сахар недолго были нужны Боголюбову-Емельянову. Алексей Емельянов был во многом типичной фигурой в революционном движении той эпохи. Попович, обучившись в семинарии, вдруг поступил в Харьковский ветеринарный институт. Его влекла не учеба, не тяга к знаниям, а стремление вырваться из привычного и тяготившего образа жизни. Горячий, порывистый по характеру, он познакомился с радикальными идеями и с жаром включился в движение. Воспитанный на Священном Писании, он сформировался как человек одной идеи, готовый самозабвенно подчиниться и служить ей, но при этом, увы, напрочь лишенный смирения. Горделивая мысль – человеческой волей изменить мир – соблазнила его, как и многих других. Став в двадцать лет профессиональным революционером, он вел пропаганду на юге России, в 1876 году перебрался в Санкт-Петербург, где входил в общество «Земля и воля». Появление его на демонстрации у Казанского собора не случайно, он ее готовил.
После истории с Треповым Боголюбов-Емельянов был направлен в Новобелгородскую тюрьму, и там его психика не выдержала. Он впал в состояние мрачного помешательства. В январе 1877 года был отдан на попечение отцу, старику священнику, и дальнейшая его судьба неизвестна.
Но и тогда неуклюже извинительный жест Трепова мало что значил. Впрочем, о нем мало кто узнал. Кони, например, об этом не рассказывал. Он вообще подумывал об уходе с государственной службы, но жаль было ломать удачно шедшую карьеру. 24 января 1878 года он вступил в должность председателя Петербургского окружного суда.
В тот самый день, 24 января, Верочка, проведшая бессонную ночь, встала рано. Всю ночь, едва она смыкала глаза, ее мучил кошмар: снилось, что она выходит в коридор квартиры и начинает громко кричать. Она пытается удержаться, но кричит, кричит, кричит, сознавая безумие этого крика. Лежавшая рядом Маша будила ее, Верочка просыпалась, но едва натягивала одеяло на голову – приходил тот же сон, и она кричала, кричала…
Часов у них не было, но по тому, что за окном начало сереть, а у хозяйки что-то стукнуло, решили, что пора. Следовало спешить, дабы поспеть в приемную градоначальника к началу приема – к девяти. Узнать, сам ли он будет принимать, и успеть незаметно уйти, если окажется, что прием ведет помощник.
Верочка оделась в новое платье, надела старое пальто и шляпу, а загодя купленные новую тальму и шляпу уложила в саквояж.
Длинная накидка без рукавов замечательно подходила для подготовки оружия к бою. Не будь хозяйка такой любопытной, можно было бы переодеться и сейчас, но по расчетам подруг следовало не наводить вдову чиновника на какие-либо подозрения.
Заехав на вокзал, Верочка переоделась. Саквояж со старым пальто и шляпой передала Маше. Они расцеловались.
На улице уже рассвело, но было мрачно, холодно, малолюдно. У градоначальника собралось около десятка посетителей. Всякий входивший спрашивал:
– Градоначальник принимает?
– Принимает, – отвечал дежурный офицер.
– Сам принимает?
– Сам.
Как бы для последней проверки ее хладнокровия какая-то женщина протянула ей прошение с просьбой проверить, верно ли написано.
– Да вы покажите офицеру.
– Ой, что вы, я боюсь.
Верочка заговорила с офицером, обратила его внимание на просительницу, а сама внимательно вслушивалась в свой голос – нормальный. Руки не дрожат, от ночного волнения не осталось и следа. «Ничего на душе, кроме заботы, чтобы все сошло как задумано», – вспоминала она много позже.
Неожиданно адъютант градоначальника поставил ее крайней. То, что представлялось уже много дней, вдруг мгновенно развернулось перед нею.
Трепов вошел в сопровождении свиты. Остановился напротив.
– О чем прошение?
– О выдаче свидетельства о поведении.
Он черканул что-то карандашом по бумаге и повернулся к следующей просительнице. Та, волнуясь, заговорила, протягивая бумагу.
Верочка спокойно достала из муфты револьвер, подняла руку под тальмой и, выкинув дуло, нажала спуск.
Осечка!.. Екнуло сердце, но Верочка опять нажала – выстрел, крик… Сделано!
Она бросила револьвер и стояла, ожидая. От внезапного озноба ее всю трясло.
Все сдвинулось, покачнулось и задвигалось в комнате. Посетители побежали вон, а свита набросилась на преступницу. Ее повалили и били довольно жестоко, а один принялся душить.
– Где револьвер? – раздавались крики. – Отнимите у нее револьвер!.. Остановитесь, вы убьете ее!.. Уже убили, кажется… Погодите, господа, надо же следствие произвести!..
Твердые руки подняли ее с пола и посадили на жесткий стул с высокой спинкой.
– Кто вы? – спросил какой-то чиновник.
– Мещанка Козлова, – ответила заученно.
Руки ее связали полотенцем за спиной и поставили сторожить двух солдат с винтовками. В дальнем углу комнаты взволнованные военные, полицейские, судебные чиновники о чем-то совещались, приходили новые, с любопытством осматривали Верочку, уходили… Она потеряла счет времени.
Одно она ощущала четко: сознание выполненного долга.
Новым было чувство страха и почтительного уважения, с которым на нее смотрели все, от солдат-охранников до генералов. Узнает ли Сергей о ее действии? Поймет ли, что ради него она совершила это, представляя, что не Боголюбова, неизвестного ей, а милого Сережу разложили на лавке и терзают…
30 марта 1878 года председатель суда Кони осмотрел залу судебного заседания, в которой на следующее утро должен был начаться процесс, по всем ожиданиям, долженствующий стать этапным в истории России. Дело Засулич по малопонятным ему соображениям всячески старались превратить в чисто уголовное и потому передали на рассмотрение суда присяжных. Решение это широко обсуждалось, и сторонние наблюдатели считали, что министр юстиции граф Пален руководствуется при этом желанием показать российской общественности и всему миру, что даже суд присяжных может осудить Засулич.
