В государственном преступнике проснулся доверчивый и сентиментальный еврейский мальчик, гордыня которого была удовлетворена полностью – первый человек в империи после царя обсуждает с ним, Гришей, дела России. Видели бы его мамаша и папаша! Ах, они бы не поверили своим глазам, решили бы, что это сон. Видели бы его умники Александр Михайлов, Лев Тихомиров и Жорж Плеханов, считавшие Гольденберга неспособным к серьезным делам, а вот – глава Верховной распорядительной комиссии генерал-адъютант Лорис-Меликов считает способным!
И Гриша после двух встреч с генералом стал писать свои предложения, разъяснения, а заодно и свое кредо, названное традиционно «Исповедь». Думал ли он о спасении своей жизни? Вероятно, но полагаю, не это было для него главным.
В ту пору сомнения в правильности избранного пути посещали не только Гольденберга. Осип Аптекман, один из активных деятелей «Земли и воли» в конце 1870-х годов, пришел к невеселым выводам:
«Завеса стала спадать с моих глаз… Если не считать единичных успешных случаев пропаганды, то в общем результат ее, пропаганды, в народе почти неуловим… Для меня стало ясно, что на пропаганде социализма в народе мы далеко не уедем, что буду ли я один работать, или нас будут работать десятки, сотни и тысячи пропагандистов, – все равно, мы сим не победим народа, с места не сдвинем его…»
Деятельность «дезорганизаторской группы» Аптекман поначалу одобряет как достойный «ответ царским опричникам», но когда она окончательно обособляется и под названием Исполнительного Комитета ставит своей единственной целью террор, он задумывается – то ли нужно стране? народу? Прямо скажем, нелегко было усомниться в правоте террора в условиях жестокого противоборства революционеров и жандармов, однако Аптекман, Плеханов, а за ними и недавний убийца Кравчинский исключили револьвер и динамит как средство борьбы, оставляя их как средство защиты. «Мы хотим предостеречь наших товарищей, – писал в газете „Земля и воля“ Кравчинский, – от слишком сильного увлечения этого рода борьбою, так как есть признаки, показывающие возможность такого рода увлечения». В другой статье он же писал: «Революция – дело народных масс… Революционеры ничего направлять не в силах…»
Иного рода сомнения внушал Гольденбергу Лорис-Меликов. Он, не жалея времени, разъяснял плохо образованному и мало знающему молодому человеку, что было сделано в царствование Александра II, с каким трудом и в какой борьбе с реакционерами проводились реформы и как необходимо сейчас в обществе спокойствие для проведения первых перемен…
– Не того ли хотите и вы, господин Гольденберг?
А Грише нужно только счастье народа, генеральская шинель ему не нужна. Как не откликнуться на такой призыв?
По уходе генерала Гриша брал бумагу, перо, чернила, которые ему предоставлялись без ограничения, и быстро писал. Он старался объяснить товарищам и далеким потомкам, что «руководствовался главным образом любовью к товарищам, желанием спасти их от многих страданий, а некоторых от смертной казни, хотел только как можно скорее освободить молодежь и все общество от того тяжкого и ужасного положения, в котором они находятся теперь, хотел, чтобы то лучшее будущее, которое, несомненно, должно быть и будет, настало, во-первых, как можно скорее, а, во-вторых, чтобы было как можно меньше жертв, чтобы не проливалась дорогая для нас всех и России молодая кровь (видно, и тут кровь царская в расчет на бралась. – Авт.) хотел спасти правительство от новых преступлений (свои действия таковыми не считая. – Авт.), чтоб правительство не говорило, что оно вынуждено прибегнуть к крайнем мерам, чтобы водворить тишину и спокойствие, хотел дать возможность прийти к этому без жертв и без кровопролития…»
В Петербурге и провинции пошли аресты. Жандармы точно знали, кого и где надо ждать. Подложные паспорта и отсутствие улик их не останавливали. Волна арестов захлестнула немалую часть организации. Верхушка партии не хотела верить, но источник информации Михайлова был надежен: выдает Гольденберг.
Срочно наладили связь с Зунделевичем, сидевшим в крепости. Денег на подкуп не жалели. Зунделевичу передали: заставь Григория замолчать.
Между тем Гриша, который рассказал уже так много, что скрывать что-либо казалось бессмысленным, откровенно поведал о роли Квятковского и в подготовке взрыва в Зимнем дворце, о чем жандармы и не подозревали. В качестве поощрения Грише дали по его просьбе свидание с давним знакомым Зунделевичем.
Едва войдя в камеру, тот сразу выпалил:
– Ты предатель!
Жандармы его скрутили и вытолкали, а Гриша застыл. В беспрерывной гонке откровений и задушевных бесед с генералами, полковниками и прокурорами он никак не мог остановиться. Тут задумался. Перечитал свои многолистные показания, ставшие своеобразным дневником: «…Был у меня два раза тот, на кого я возлагал столько надежд, в ком я хотел видеть спасителя и избавителя от всех зол и бедствий – граф Лорис-Меликов…» Подумал, не порвать ли, ведь смеяться будут… Но было уже все равно.
15 июня 1880 года Гольденберг повесился, привязав полотенце к крану рукомойника.
4
Но вернемся на несколько месяцев назад.
Дмитрий Алексеевич Милютин окончательно стал если и не самым близким к государю человеком (таким оставался граф Адлерберг), то во всяком случае самым доверенным министром. Влияние Милютина было велико как в военных, так и дипломатических делах. И прежде государь интересовался мнением военного министра, но после ухода князя Горчакова в длительный отпуск по состоянию здоровья решение основных вопросов внешней политики России окончательно переместилось из левого крыла Главного штаба в правое. Управляющий делами министерства Гирс согласовывал с военным министром все принципиальные вопросы.
Неторопливость, основательность и здравый смысл видны в подходах Милютина к Восточному вопросу. В переданной государю записке «Мысль о возможном решении Восточного вопроса» он размышляет о перспективах, открывающихся в случае окончательного распада Оттоманской империи, в каковом мало кто сомневался. Задачей России становилось в таком случае, с одной стороны, удовлетворение законных интересов и стремлений населения Балкан, а с другой – «поддержание спокойствия и порядка в этой части Европы».
В записке твердо сказано об отказе от Константинополя:
«…вопреки вкоренившемуся в Европе убеждению о каких-то давнишних замыслах России на Константинополь, для нас желательно лишь одно – чтобы ни одна из европейских держав не присвоила себе преобладания на Балканском полуострове и в особенности не захватила бы в свои руки входа в Черное море». Для этого следовало бы ограничить владения Турции лишь азиатской территорией с Константинополем и способствовать созданию «Балканской конфедерации» из нескольких самостоятельных государств с выборным союзным сеймом. Проливы, при всей их важности для России, Милютин считал возможным оставить под международным контролем.
Та же сдержанность и трезвость расчета видны и в отношении Германии. Но в Берлине ему не верили. Бисмарк писал в письме к императору Вильгельму I: «Министр, который теперь имеет решающее влияние на Александра, это Милютин. Он известен своей затаенной ненавистью к немцам». Во многих немецких газетах летом 1879 года утверждалось, что именно в результате влияния Милютина на царя наступило охлаждение в отношениях России и Германии (стоит ли напоминать, что германской печатью дирижировал рейхсканцлер). Для Александра Николаевича вопрос был нешуточный не только из государственных, но и личных соображений. Милютин был вынужден давать объяснения.
