– Я тоже опасаюсь, что это шаг к конституции. Граф Петр Александрович, прошу вас.
Валуев достиг пика своей карьеры, став председателем Комитета министров, однако влияние его было несравнимо с давними, славными шестидесятыми годами. Он внешне несколько усох, ссутулился, голос звучал глухо.
– Ваше императорское величество, я с моей стороны не могу разделять тех опасений, которые только что были высказаны глубоко уважаемым мною графом Сергеем Григорьевичем. Предполагаемая мера очень далека от конституции. Она имеет целью справляться с мнением и взглядами людей, знающих более, чем мы, живущие в Петербурге, истинные потребности страны и ее населения, до крайности разнородного. В пределах необъятной империи, под скипетром, вам Богом врученным, обитают многие племена, из которых каждое имеет неоспоримое право на то, чтобы верховной власти вашего величества были известны ее нужды…
Валуев говорил подчеркнуто почтительно, строй его речи был привычен, изложение гладко и логично, но невольно Петр Александрович впал в поучительный тон, не в силах отрешиться от памяти о нынешнем государе в облике добродушного грубоватого юнца, на которого мало кто обращал внимания в годы его первого министерства. Александр чувствовал это, и это раздражало его.
Все собравшиеся, исключая брата Владимира, были старше его и все его поучали. От раздражения он уже был не в состоянии воспринимать аргументы и внимать рассуждениям. Впрочем, он был загодя убежден в правильности одной точки зрения и теперь старался не слишком показать предрешенность вынесенного на обсуждение вопроса. За ним было последнее слово, и он знал, каким будет это слово. Заседание требовалось лишь для того, чтобы надлежащим образом оформить царское решение, продиктованное ему Победоносцевым и Строгановым. До него доходили слухи о том, что общественное мнение обвиняло именно Строганова в ранней смерти брата Никсы, но он в это не верил. Он любил графа Сергея Григорьевича и верил ему полностью. А Валуев пусть себе говорит.
– …Вам, государь, небезызвестно, что я давнишний автор, могу сказать, ветеран рассматриваемого предположения. Оно было сделано мною в 1863 году во время польского восстания и имело, между прочим, привлечь на сторону правительства всех благомыслящих людей. Покойный император, родитель вашего величества, изволил принять мое предложение милостиво, однако не признал своевременным дать ему тогда ход. Затем я возобновил свое ходатайство в 1866 году, но и на этот раз государь не соизволился на осуществление предложенной мною меры. Наконец, в прошлом году я дозволил себе вновь представить покойному государю императору записку по настоящему предмету. Участь ее вашему величеству известна. Особым совещанием, состоявшимся под председательством его императорского высочества великого князя Константина Николаевича признано было опять-таки несвоевременным призывать представителей земств к торжествам 19 февраля 1880 года…
Мерное и несколько занудное перечисление графом Петром Александровичем своих неудач невольно подводило к мысли, что коли и раньше отвергали его предложение, то тем больше резона пренебречь им и теперь. Граф был силен в логике, но не в тактике.
– …Я постоянно держался одного взгляда на настоящий вопрос и не изменяю своих убеждений и теперь. Нахожу, что при настоящих обстоятельствах предлагаемая нам мера оказывается в особенности настоятельною и необходимою. Говорят, в газетах пишут Бог знает что. Поэтому-то и необходимо озаботиться, чтобы самозваным представителям общественного мнения в лице журналистов был создан противовес настоящих, законных представителей общества, которое без сомнения мыслит и чувствует иначе, чем авторы газетных статей.
Валуев поклонился государю и сел. Поскольку он располагался за Строгановым, получилось, что поклонился он и графу Сергею Григорьевичу, который, напротив, отворотил от него лицо.
Государь обернулся направо, где возле него сидели великие князья Константин Николаевич, брат Владимир и Михаил Николаевич. Последний не поднимал глаз от листа бумаги, исчерченного замысловатыми завитушками. Владимир был, видимо, взволнован, но смотрел на дядю Костю. Константин Николаевич предложил, чтобы они имели возможность высказаться после министров. Александр согласился и вопросительно обвел глазами собравшихся. Военный министр прямо глянул ему в глаза.
– Прошу слова, ваше величество!.. Предлагаемая вашему величеству мера, по моему мнению, совершенно необходима и необходима именно теперь, – твердо произнес Милютин. – В начале каждого царствования новый монарх должен заявить народу свои намерения и виды относительно будущего… Покойный государь по вступлении на престол предпринял целый ряд великих дел. Начатые им преобразования должны были обновить весь строй нашего отечества. К несчастию, выстрел Каракозова остановил исполнение многих благих предначертаний великодушного монарха. Кроме святого дела освобождения крестьян, которому покойный государь был предан всей душой, все остальные преобразования исполнялись вяло, с недоверием к пользе их, причем нередко принимались даже меры, несогласные с основной мыслью изданных новых законов. Понятно, что при таком образе действий нельзя было ожидать добрых плодов от наилучших даже предначертаний; в России все затормозилось, почти замерзло, повсюду стало развиваться глухое неудовольствие… В самое последнее только время общество ожило, всем стало легче дышать, действия правительства стали напоминать первые лучшие годы минувшего царствования. Перед самой кончиной императора Александра Николаевича возникли предположения, рассматриваемые нами теперь. Слух о них проник в общество, и все благомыслящие люди им от души сочувствуют…
И не хотели министры, но невольно тыкали нового царя в прошлое, ставя ему за образец покойного батюшку. Едва ли сознавали они, какие сложные чувства к отцу испытывал Александр Александрович, как любил его и презирал за княжну, как уважал и сознавал равнодушие отца к себе. Новому государю было необходимо утвердиться и показать себя. Отец, провозгласив верность политике Николая Павловича, вскорости отверг эту политику. Так намеревался поступить и он сам с политикой отца, которая и привела батюшку к гибели (в том был свято убежден). Прямо говорить не следовало, и он сказал только:
– Верно, Дмитрий Алексеевич, но император Вильгельм, до которого дошел слух, что батюшка хочет будто бы дать России конституцию, умолял его в собственноручном письме не делать этого.
– Ваше величество, не о конституции идет у нас теперь речь, – с мягкой укоризной продолжил Милютин. – Нет ее и тени. Предлагается устроить на правильных основаниях только то, что было и прежде… Теперь предстоят важные законодательные труды по окончании сенатских ревизий. Естественно, что для успеха дела необходимо сообразить всесторонне, то есть не с канцелярской только или бюрократической точки зрения. Предстоит решить вопрос об обязательном переходе на выкуп крестьян нечерноземных губерний, все еще остающихся временнообязанными. Страшно подумать, что люди, надеявшиеся на достижение мирным путем благих целей, могут отшатнуться от нас и примкнуть к массе, сочувствующей революционерам. Ввиду этого, ваше величество, я позволю себе горячо поддержать предложение графа Лорис-Меликова.
