Александр Николаевич таил от отца свои сомнения. Более откровенен он был с братом Костей, быстрым и резким по характеру. Но думали они тогда сходно.
– Смотри, – горячо говорил Константин брату в марте 1848 года. – Телеграмма из Вены: здесь тоже были бунты, и в результате вся Австрия получила конституцию. Итак, мы теперь остались одни в целом мире!
В том же грозном году их дядя, король Пруссии Фридрих Вильгельм IV, в результате революции должен был сменить реакционных министров на либеральных и дать свободу печати. В декабре и он ввел конституцию, гарантирующую свободу слова, собраний, союзов, представительства в палатах Учредительного собрания и неприкосновенность частной собственности.
– Однако же, смотри, Саша, – втолковывал брат, – особым параграфом в конституции провозглашена незыблемость королевской власти «Божьей милостью». Что ж тогда страшного?
– А ты батюшку спроси, – пошутил Александр. Больно скор Костя.
О таких разговорах великих князей, конечно же, никто не знал. Тем не менее в обществе распространилось мнение о положительном отношении наследника к возможным переменам. Косвенным доказательством этого служит эпизод во время следствия по делу кружка Петрашевского. Председатель следственной комиссии князь П.П. Гагарин на допросе потребовал от подследственного Ф.Н. Львова сообщить следствию, что наследник престола великий князь Александр Николаевич «предостерег» Львова и Момбелли, предложив им прекратить свои литературные вечера в связи с тем, что по городу ходили слухи об их «чрезвычайном либерализме». Львов отказался.
Хотел ли Гагарин просто поссорить отца с сыном или проницательно угадал в тридцатилетнем великом князе будущего Освободителя, сказать трудно. Нередко бывало, что грядущая опасность проясняла очи крайним реакционерам.
Либералы крепко надеялись на наследника. Известно было, что он глубоко растрогался, прочитав тургеневские «Записки охотника», и просил государя освободить автора из-под ареста, на что последовал ответ: «Пускай еще там посидит».
Непосредственно причастными к делу Петрашевского оказались братья Милютины. Владимир был частым посетителем в кружке и принес как-то записку, написанную ближайшим помощником дядюшки Петра Дмитриевича Киселева по министерству государственных имуществ Заблоцким-Десятовским. То был отчет о секретной командировке для исследования отношений помещиков и крепостных крестьян в разных частях России. Киселев не решился представить записку императору, опасаясь не недовольства, а усиления консервативно-охранительного настроения. Николай Милютин упросил дать ему записку почитать, а Владимир просто схватил ее со стола брата.
В кружке жарко обсуждались выводы Заблоцкого-Десятовского, клонившиеся к скорейшему освобождению помещичьих крестьян. Высказывались Петрашевский, Спешнев, сам Милютин, Момбелли, всем нашлось что сказать о пагубности крепостного строя. В конце апреля 1849 года разнесся слух об арестах, и только тогда братья спохватились. Записка была изъята вместе со всеми бумагами Петрашевского. Опасность грозила многим, и прежде всего дядюшке.
На семейном совете решили поручить решение дела Дмитрию, самому разумному и никак не сопричастному кружку. Надев парадный мундир полковника Генерального штаба, Дмитрий Милютин отправился в неприемный день к князю Александру Федоровичу Голицыну, статс-секретарю комиссии принятия прошений на высочайшее имя и назначенному самим государем членом следственной комиссии по делу петрашевцев.
Князь Александр Федорович был известен как страстный любитель редких манускриптов, и это использовал Милютин, приступая к деликатнейшему и опасному делу:
– Не встречали ли вы, ваша светлость, в делах следственной комиссии некоего редкого манускрипта… Записки Заблоцкого по крестьянскому вопросу?
В тогдашнем обществе все всех знали. Князь Голицын с пониманием кивнул. Он глубоко уважал не только Киселева, но и его молодого родственника.
– Пройдемте, – сказал он только и провел Милютина в свою спальню. Открыв потайной шкаф, князь показал Милютину лежащую в одном из ящиков рукопись записки.
– Не беспокойтесь, – мягко сказал Голицын, – читал я один. Пока я жив – никуда отсюда не выйдет.
Так Милютиным удалось отвертеться от следствия, принявшего нешуточный масштаб. Дело было раздуто соперничавшими III Отделением и министерством внутренних дел в опаснейший противогосударственный заговор и завершилось жестокими приговорами участникам. Лишь в последний момент вставшим у расстрельных столбов на Семеновском плацу объявили помилование от имени царя. Их ждала каторга.
Заметим, что в намерения петрашевцев не входила подготовка восстания или насильственных действий, хотя существующий в стране порядок они считали несправедливым. Едва начавшаяся их деятельность была направлена на подготовку умов к принятию нового порядка, основанного на туманных идеях социализма и символике Великой французской революции. Красный фригийский колпак, эмблему революции, они не собирались надевать, хотя и отказались от верности короне.
Но другие молодые люди из среды того же дворянства и чиновничества, желая перемен, сохраняли верность короне. Одногодки наследника Яков Александрович Соловьев, Юрий Федорович Самарин, князь Владимир Александрович Черкасский, Николай Николаевич Семенов и многие другие в столицах, губернских и уездных городах, в своих имениях и за границей думали о будущем России иначе.
Соловьев после окончания университета служил в министерстве государственных имуществ; родовитый и состоятельный Самарин, оставив мечты о профессорском поприще, поступил на государственную службу в министерство внутренних дел, где занимался устройством «быта» лифляндских крестьян. Семенов помимо службы находил время и для занятий наукой: как и братья Милютины, активно участвовал в заседаниях императорского географического общества; князь Черкасский не служил, занимался хозяйством в деревне, в тишине и покое обдумывая вопросы нынешнего крестьянского положения. Переехав в 1850 году, после женитьбы на Екатерине Васильевне Васильчиковой, в Москву, он написал для «Московского сборника» статью «Юрьев день», плод своих долгих раздумий и обсуждений с московским кружком славянофилов. Статья была запрещена цензурой как «особо опасная», и распоряжением Закревского князь был подвергнут полицейскому надзору.
Правда, более других из названных лиц пострадал Самарин. Двухлетнее пребывание его в Прибалтийском крае показало ему тяжесть положения эстов и латышей у немецких помещиков, опасность насильственного присоединения всех жителей к православию, притеснение русских купцов и крестьян. В 1848 году он писал К.С. Аксакову: «Систематическое угнетение русских немцами, ежечасное оскорбление русской народности в лице немногих ее представителей – вот что волнует во мне кровь, и я тружусь для того только, чтобы привести этот факт в сознание, выставив его перед всеми». В 1849 году Самарин публикует свои «Письма из Риги», враждебно встреченные в высших бюрократических сферах. Недовольство вызывали осуждение немецких баронов, генерал-губернатора князя Суворова, державшего их сторону, и самый резкий тон писем. За «разглашение служебной тайны и возбуждение вражды немцев против русских» Самарин был подвергнут дисциплинарному взысканию, заключению в крепость, из которой вышел через 12 дней лишь благодаря личному вмешательству императора. Службу ему дали в Симбирске.
