«Неужели не начнется такого дела, – писал он своей заступнице при дворе А.С. Смирновой, – которому бы можно было посвятить себя, зная наверно, что оно будет иметь результаты. Я бы охотно стал в самые последние, задние ряды. Шевелится один такой вопрос – это уничтожение крепостного состояния. Если бы дожить до этого времени!»
Все они ждали этого, но – увы! – продолжалось в России господство голубого цвета.
Голубые мундиры жандармов были приметны. К ним слеталось немало самой презренной публики с кучей доносов. Доносы прочитывались и большей частью отбрасывались, но не все. Во-первых, надо же было оправдывать свое существование, а во-вторых, слишком опасны были иные…
6 декабря 1848 года, во время большого выхода в Зимнем дворце, после прохождения царской семьи генерал Дубельт подошел к начальнику штаба гвардейского корпуса генерал-лейтенанту Витовтову с вопросом:
– Что же не присылаете ко мне гренадерского полка поручика Жеденева?
– Непременно распоряжусь, – ответил Витовтов, понятия не имевший, в чем дело.
Гренадерский полк входил во 2-ю гвардейскую дивизию, командиром которой был наследник Александр Николаевич, и Витовтов поспешил предупредить его о странном вопросе Дубельта.
«Какое дело господам жандармам до гвардейских офицеров?» – недоумевал наследник. Первым его побуждением было приказать неизвестному ему Жеденеву не являться к Дубельту, но он этого не приказал. Дело могло дойти до батюшки, а тот не любил, когда кто-либо вмешивался в дела сыска.
– Допросите его сами, генерал, – сказал Александр Витовтову, – ну а потом… пусть отправляется к Цепному мосту.
8 декабря, по возвращении из караула, поручика Жеденева вызвали в штаб гвардейского корпуса. Опасаясь каких-либо нарушений по службе, он прибыл туда недоумевая, но получил лишь приказ явиться к начальнику III Отделения графу Орлову.
– Вы знаете, где живет граф? – любезно спросил его генерал Витовтов, как будто сговаривался ехать вместе на вечер.
– Так точно, ваше превосходительство.
– Отправляйтесь.
В огромном сумрачном кабинете за массивным столом сидел граф Орлов. Слева от него – генерал Дубельт, справа – старая полицейская ищейка Яков де Санглен. На столе, покрытом зеленым сукном, пылали свечи в двух массивных серебряных подсвечниках.
Проследовали формальные вопросы: кто вы? где воспитывались? где кончали курс наук?
– Знаком ли вам этот человек?
Из темного угла к столу вышел вертлявый юноша с румяным личиком, белокурыми кудрями и ясной улыбкой на губах. Но следы потасканности были видны на его лице, льстивость и угодливость.
Растерявшийся Жеденев был офицером, каких много, без больших связей и больших доходов, исполнительный, аккуратный, верный долгу и присяге, любящий сын и добрый товарищ. Он ничего не понимал.
– Не имею чести быть знаком.
– Помилуйте, мы с вами хорошо знакомы! – бойко и нагло заговорил белокурый. – Видались, и не раз!
– Виноват, ваша светлость! – поправился Жеденев. – Видел этого господина на вечере 4 декабря в доме Петра Степановича Износкова, моего троюродного брата, во время именин его жены Варвары Андреевны. Я был там распорядителем танцев и приглашал кавалеров, среди коих и этого господина для участия в танцах. Барышень было много… Других встреч не было!
– Да мы с вами в пассаже виделись, в кондитерской не раз кофе пили, а помните, как весело время проводили после? – не уступал белокурый незнакомец. – Мы давно знакомы. Ведь ваша настоящая фамилия Всесвятский. Вы по подложным документам в полк поступили. Сами же говорили мне, что целью имеете…
– Хватит, – негромко оборвал его Орлов и обратил взгляд на поручика.
– Моя фамилия Жеденев, – твердо повторил тот. От первой растерянности не осталось и следа. Стало ясно: случилась провокация, наглая клевета с целью погубить его. Надо стоять на своем, говорить всю правду, тем более что скрывать ему было и нечего. – Состояния у меня нет. Получаю жалованья 300 рублей да от матушки из имения 300, не ахти какое богатство. На кофе в кондитерских мне просто не хватало бы. Я служу, в карты не играю, раза два в неделю бываю в гостях у знакомых, у родственников. Это все, ваша светлость. Бога ради скажите, в чем меня обвиняют?
Орлов тяжело повернул голову к Дубельту:
– Допросите его. Предложите вопросные листы.
B III Отделении поручик, у которого уже голова начала кружиться от голода и волнения, написал ответы на трех листах бумаги, которые были отнесены в кабинет Дубельта. Вскоре туда пригласили и его.
– Итак, – важно сказал Дубельт, – вы все верно ответили?
– Да, ваше превосходительство.
– Не так это! верьте мне!.. – взметнулся белокурый, оказавшийся и тут, но Дубельт, поморщившись, отвесил ему тяжелую пощечину, и тот разом осел и замолчал.
– Ступайте, господин поручик. Вы пока побудете у нас. Если что угодно – извольте сказать офицеру, вам все принесут.
Три дня Жеденев провел под замком. Обед ему приносили неплохой, но аппетит пропал, лишь обеденную рюмку сладкой водки он выпивал с удовольствием. На вопросы, не надо ли игр, карт, чубука, велел благодарить его превосходительство и принести все названное. Время тянулось бесконечно.
Александр Николаевич встретился с Дубельтом в театре, и тот в своей иронической манере сообщил:
– Поздравляю, ваше высочество: вот и у нас заговор в гвардии! Слава Богу, что вовремя открыли… Всего бы лучше и проще выслать Петрашевского с компанией за границу. Пусть их там пируют с такими же дураками, как они сами. Крепость и Сибирь никого не исправляют, на таких смотрят как на жертвы, а от сожаления недалеко до подражания…
Вертелась на языке фамилия гвардейского поручика, но наследник промолчал, отвернувшись от лукавого взора Дубельта. Вернувшись в ложу, он улыбнулся жене, отодвинулся с креслом в глубину ложи и, вполуха слушая знакомую музыку Адана, размышлял, что же это такое – революция?
Жуковский писал ему, повидав летом 1848 года и Францию и Германию, что там «борьба против злоупотреблений церкви и власти переросла в их отрицание, следствие: атеизм и коммунизм. России же, отставшей в своем развитии, следовало вовремя начать усовершенствование, реформирование старых порядков» – и, видимо, прав был старый наставник. Иначе – европейский хаос: «Теперешняя французская безумная и ее обезьяна немецкая глупая революция совсем не сходствуют в характере своем с революцией 1789 года. Тогда при всей разрушительности действий, главным действователем был энтузиазм… Стремились к химере, но эта химера была увлекательный идеал лучшего, этому идеалу верили, никакой еще опыт не доказал на деле несбыточности идеала… Но пятидесятилетний старик не может воскресить мечтами молодого времени. Теперь никто не верит той свободе, тому равенству, тому общему благу, той любви к человечеству, за которые тогда искренне заблужденные отдавали жизнь… И та революция, которая бесится перед глазами нашими, есть не иное что, как отвратительное детище эгоизма. С одной стороны, действуют эгоисты утопий, которые во что бы то ни стало хотят изрезать общество на куски, чтобы просторно уложить его в свою прокрустову постель, искренне убежденные, что не постель создана для лежащего на ней, а лежащий создан для постели. Хуже их честолюбцы, которым все равно, погибнет ли общество или нет, только бы полакомиться на пиру власти. Наконец, самые худшие суть претенденты власти, которым не до славы, не до первенства над другими, а просто до чужого добра, до превращения твоего в мое. Они ищут прибытка: зажигают дом, чтобы пограбить на пожаре…»
