В отличие от первого русского романтика великий князь поначалу взглянул на проблему спокойнее: «Пусть враги Христа, – написал он в ответе Василию Андреевичу, – оскверняют это священное место своими действиями; это все-таки сноснее, чем осквернение его интригами и враждою христианскихдержав…» Здравый смысл в рассуждениях Александра восхитил Жуковского, но на Николая Павловича впечатления не произвел.
Во-первых, император был чрезмерно увлечен «деталями» – отдельными частями грандиозных предполагаемых перемен; был глубоко поглощен многосторонней борьбой за и против его планов; короче, он за деревьями не видел леса.
Во-вторых, что может быть важнее, самовластие государя Николая Павловича было подлинным самовластием: он сам вырабатывал политическую линию и проводил ее в жизнь, не принимая в расчет ничьих мнений. Исключение составлял, пожалуй, доблестный фельдмаршал Паскевич, но и он редко осмеливался противоречить.
Итак, Александр Николаевич знал в общих чертах политику, которую наметил батюшка, и, подавив сомнения и возражения, политику эту поддерживал. В начале 1853 года, после разговора с Сеймуром и до посылки посольства Меншикова, он считал, что «славяне рано или поздно будут освобождены или нами, или против нас».
Одна государыня Александра Федоровна хранила молчание. С годами она стала ревностно верующей, частенько посещала Александро-Невскую лавру, летом любила заехать в Сергиеву пустынь вблизи Петергофской железной дороги для беседы с ее настоятелем отцом Игнатием Брянчаниновым, некогда блестящим гвардейским офицером. Была она наслышана и о покойном старце Серафиме из Саровской обители, давшим не только подвиги истинной веры, но и множество примеров редкой прозорливости. Генерал-адъютант Михайловский-Данилевский, официальный военный историограф, рассказал ей, что и сам, и дети его бывали в Сарове, благо неподалеку в Пензенской губернии находились поместья его жены. Так, в одном из пророчеств два десятилетия назад святой отец сказал, что «на Россию восстанут три державы, сильно изнурят ее, но Бог помилует ее за Православие». Никс на ее рассказ только снисходительно улыбнулся.
(Однако, когда верный ученик преподобного Серафима Саровского Николай Мотовилов после первых поражений русской армии прислал государю список с иконы Божией Матери «Умиление», особо чтимой преподобным, Николай Павлович распорядился немедленно послать ее к армии. Светлейший князь Меншиков не обратил на икону никакого внимания. Она хранилась в каком-то чулане, пока государь не поинтересовался, куда помещена святыня. Адъютанты немедленно нашли икону и поместили ее на Северную сторону Севастополя, – и только Северная сторона не была взята неприятелем.)
Тем временем 13 сентября 1854 года на другом конце империи маршал Сент-Арно, главнокомандующий французскими войсками, вышел на палубу корабля, подошедшего к Евпатории. Берег, покрытый красноватым песком, был пустынен. Пуста была и бухта, в которую беспрепятственно вошли первые корабли союзников. Сент-Арно знал, что в Евпатории нет никакого гарнизона и город ничем не защищен. На берег высадилось по батальону английских и французских солдат и две тысячи турок. Основную часть войск Сент-Арно и английский главнокомандующий лорд Раглан направили к югу для сражения с русской армией, которой командовал… морской министр князь Меншиков.
4
Наступила страшная осень 1854 года.
Русская армия вела кровопролитные сражения под Альмой и терпела неудачи. Начались бомбардировки Севастополя.
Александр Николаевич не был в Крыму, отец запретил, но туда были посланы великие князья Николай и Михаил. От них он имел дополнительные, частые и подробные известия о ходе дел.
Союзники ожидали сдачи Севастополя через несколько дней после высадки, но просчитались. К холере, жестоко косившей солдат, добавились зимние холода и штормы, но главным было упорное сопротивление русских солдат и матросов. Многого не могли защитники России, но отчаянно защищать свою землю и умирать за нее – могли.
Они не знали, что их упорство и отвага напрасны. Славная русская армия, столь радовавшая царский взор на парадах, была наполовину обессилена плохим снабжением. Николай Павлович писал из Гатчины 11 ноября 1854 года: «Грустно мне было читать твое донесение от 3 ноября, любезный Меншиков! Неужели должны мы лишиться Севастополя, флота и со всеми ужасными последствиями за недостатком пороха! Неужели, имея под ружьем более 70 тысяч отличного войска против 50 тысяч полуголодных и прозябших союзников, не предстоит более никакого способа извлечь пользу из геройской обороны, более месяца продолжающейся и стоившей нам столько горьких жертв! Это ужасно подумать…»
Такого он не ожидал. Как зачарованный смотрел император в Петергофе через подзорную трубу на английские корабли, видные на горизонте вблизи его столицы. Авторитет его и в Европе, и в стране пошатнулся, но Николай Павлович был уверен, что все можно повернуть к лучшему одним ударом, решительным сражением. Меншикову он доверял, был уверен, что князь сможет решительными действиями предупредить штурм Севастополя противником, а то и вовсе снять осаду. Он не знал, но и узнав, не принял бы во внимание мнение молодого генерала Дмитрия Милютина: «Князь Меншиков не обладал ни дарованиями, ни опытностью полководца и не имел при себе ни одного доверенного лица, кто мог бы его именем вести дело с умением и энергией».
Главнокомандующий, вопреки подталкиванию государя, не желал давать сражения, страшась неудачи и, быть может, впервые в жизни сознавая свое неумение. Но не давать сражения он тоже не мог: по мере прибытия подкреплений к союзным войскам русская армия теряла свое единственное, численное, преимущество. Пока же у него было на одну треть войск больше.
Самолично составив диспозицию, князь Александр Сергеевич свои функции главнокомандующего передал генералу Данненбергу, которого, кстати, терпеть не мог и пользовался в том взаимностью. Сам же князь находился в Севастополе подле только что прибывших царских сыновей.
Великий князь Николай Николаевич писал после сражения у Инкермана брату: «Дело началось в 1/2 7-го часа утра, а князь выехал только тогда из дома, так что мы у Инкерманского моста его ждали, а правую позицию уже наши брали, а мы оттуда все время смотрели… Мы все время с князем оставались на правом фланге, и ни разу ни один из генералов не присылал донесения князю о ходе дела, так что князь, сделав распоряжения для укрепления нашей позиции ретраншементами для орудий и стрелков, поехал посмотреть, что делается на левом фланге, но на половине дороги он встретил Данненберга, который объявил князю, что он приказал войскам отступать, ибо огонь неприятельский усилился и бил ужасно артиллерийскую прислугу. После этого князь совсем потерялся».
Великий князь Николай среди прочего опровергает клевету Меншикова о слабости русских солдат: «…Люди падали шеренгами, но полки не уступали ни пяди, бросались в атаку, их отбрасывали, но они вновь устремлялись на врага. Между нами не мало нашлось лиц, у которых шинели стали истинным подобием решета…» Великий князь приводил ряд изумивших его примеров солдатского героизма под Инкерманом, уверяя брата: «поют все и просят идти в дело…»
