В последние годы жизни ему стало обременительно подниматься на третий этаж, и под покоями императрицы, на первом этаже, была отведена небольшая комната в одно окно. На стенах, оклеенных бумажными обоями, повесили портреты покойного брата Михаила и несколько картин. Над железной кроватью с набитым сеном тощим тюфяком висел образ Спаса и портрет любимой дочки Ольги в гусарском мундире. Небольшой диван, письменный рабочий стол, на нем портреты императрицы и детей, несколько простых стульев и вольтеровское кресло. Мебель была красного дерева, обтянутая темно-зеленым сафьяном. На камине стояли часы и бюст графа Бенкендорфа; около большого трюмо – его сабли, шпаги и ружье; на полочке – склянка духов, зубная щетка и гребенка. Больше ему ничего не надо было.
В конце января император несколько простыл, поднялась температура, и доктор Мандт настоятельно советовал полежать в постели или хотя бы день не выходить на улицу. Николай Павлович только фыркнул. Несмотря на болезненное состояние и кашель, 27 января он отстоял обедню в дворцовой церкви и отправился в манеж на Михайловской площади на смотр маршевых батальонов резервных полков лейб-гвардии Измайловского и Егерского, отправлявшихся в действующую армию.
На выходе из кабинета присланные императрицей доктора Мандт и Каррель вновь просили его не выходить на воздух, ибо мороз достиг двадцати восьми градусов.
– Был бы я простой солдат, – спросил их Николай Павлович, – обратили бы вы внимание на мою болезнь?
– Ваше величество, – ответил Каррель, – в вашей армии любой медик оставил бы в госпитале солдата в таком положении, как ваше.
– Ты исполнил свой долг, – ответил государь, – позволь же и мне исполнить мой.
На следующий день, столь же морозный, он вновь отправился в Михайловский манеж для смотра двух других полков, также уходивших в Крым. Зачем? Ответ может быть один: им двигало чувство непоправимой вины перед армией.
Привычный и знакомый до мелочей церемониал развода, бряцание оружия, запах конюшни, ровные ряды гвардейских рот, бравые рожи солдат и офицеров привели его в хорошее расположение духа. Отступили и температура, и жар, и неотвязная головная боль. Чрезвычайно довольный, он покатил по Невскому домой.
Дорога была недальней. Посматривая по сторонам, он вдруг заметил, что прохожие не только почтительно кланяются ему, но и едва сдерживают улыбки. В чем дело?
Он посмотрел на себя, на кучера – все нормально, оглянулся…
На запятках его саней прицепилась маленькая девчонка, укутанная в несколько платков, так что только красный носик торчал да невинно смотрели голубенькие глазки.
– Ты что это? – грозно спросил император.
– Дяденька, позвольте покататься! – попросила девочка. – Уж больно лошадка у вас хорошая.
– Ну, держись крепче! – засмеялся Николай Павлович.
Возле дворца девчонка попыталась убежать, но была задержана.
– Идем ко мне в гости! – объявил император и повел ее по лестницам и залам.
– О-о-ой… – сладко выдохнула кроха, вертя головой во все стороны и ничуть не смущаясь своего спутника. – Дяденька, а ты кто?
– Я – царь, – серьезно ответил Николай Павлович и не мог сдержать смеха при вопросе девчонки, вопросе, надо сказать, вполне законном:
– А где ж царица?
– Вот тебе царица! – объявил Николай Павлович, вводя девчонку в гостиную жены. – А вот вам, мадам, загадка: семеро одежек и все без застежек!
Александра Федоровна вначале не поняла, кто это у нее в гостиной, но, узнав историю и разглядев девочку, чрезвычайно развеселилась. Девочку усадили пить чай с пряниками и вареньем. Николай Павлович, посмеиваясь, ходил от стены к стене:
– Какова – а где царица? Царицу ей подавай!
– О, Никс, как я рада вашему веселью! – тихо вымолвила Александра Федоровна. – Вы совсем как тогда, давно, когда мы были молодыми…
Вдруг что-то темное опустилось на императора, и он пошатнулся. Сильный жар обрушился на него разом, и голова раскалывалась от нестерпимой боли. Он хотел было выйти, но силы изменили ему.
– Позовите кого-нибудь… – с полузакрытыми глазами сказал он. Голова кружилась, и все кружилось, стены, стол с чашками, жена, растерянно всплескивающая руками, разрумянившаяся девчонка с двумя торчащими косичками, вошедшие дежурные офицеры…
Императора на руках отнесли в его комнату. Были вызваны доктор Мандт и наследник.
Болезнь пошла на приступ и одолела могучий организм Николая Павловича. Распространившиеся позднее слухи об отравлении, о яде, будто бы переданном Мандтом императору по его требованию, по всей очевидности, лишены оснований. Но то, что Николай не только выказывал демонстративное пренебрежение к своему здоровью, но и как бы сознательно вредил ему, не подлежит сомнению. К чему иному долгие прогулки под ледяным ветром с Невы и поездки в манеж в горячечном состоянии? Он был сломан неудачей войны, а после болезнь уже довершила дело.
Воспалительный процесс в легком и кровохаркание все усиливались. Ночи он проводил без сна, а печальные известия, приходившие с военного театра, угнетали его нравственно. Нарастал внутренний жар. Ослаб слух.
Ранее он жил от курьера до курьера, и теперь ждал новостей, хотя и мрачнел от них. 5 февраля 1855 года русские войска под командованием генерала С.А. Хрулева произвели нападение на Евпаторию, но успеха не достигли. Что ж лукавить с собой – то было еще одно его поражение… 12 февраля Николай Павлович приказал заменить Меншикова и объявил наследнику, что все дела передает в его руки.
День тянулся за днем, а новости из Крыма и с первого этажа были одинаково безнадежны. Александра Николаевича спрашивали, не пора ли сообщить народу о болезни государя? «Нет, – отвечал он раз за разом. – Государь запретил это. Не будем нарушать его волю». И за стенами дворца о болезни императора не подозревали.
Только утром 17 февраля наследник распорядился опубликовать бюллетень о болезни и провести в церквах молебны о даровании исцеления императору.
В ночь с 17 на 18 февраля Александра Федоровна решилась убедить мужа в необходимости приобщиться Святых Тайн. Поколебавшись, он отложил. Он не думал, что угроза его жизни близка. По словам Мандта, которому он полностью доверял, в нижней части правого легкого опасность была, но существовала и надежда на выздоровление.
В эту ночь комната на нижнем этаже Зимнего со стороны Адмиралтейства с так называемого Салтыковского подъезда налево, стала центром существования царской семьи и двора. Знали, что император плох.
В комнату допускались немногие. Там было прохладно, дурное освещение, но больного раздражал яркий свет. Он лежал на кровати в белой рубашке, укрытый, как обычно, потертой солдатской шинелью. К полуночи жар несколько уменьшился, но страдания больного не прекращались. За окном завывал ветер и бросал в окно снег.
В свое время пришел Мандт и в очередной раз выслушал больного. В нижней части правого легкого был тот зловещий шум, который уничтожил все сомнения и все надежды. Потрясенный доктор взглянул на осунувшееся, впервые небритое лицо императора и увидел на нем не только болезненную бледную желтизну, но и страшную усталость и отрешенность от всего. Ему доводилось видеть такое, и он знал, что это значит.
