Новый министр Ланской поспешил с заявлением: «Государь повелел мне ненарушимо охранять права, венценосными его предками дарованные дворянству». Из этих прав главное было – владение крестьянскими душами. «Что сия перемена означает?» – ломали головы дворянские умники. Не было определенного ответа. Впервые за последние десятилетия возникала у дворянской России возможность выбора дальнейшего развития. Это и радовало, и пугало.
Кроме Бибикова, Александр Николаевич, ко всеобщей радости, снял Клейнмихеля, о чем сам и сообщил презренному холодным и твердым тоном. Передавали, что в Петербурге все так обрадовались падению жестокого вора, что поздравляли друг друга при встрече.
А в Зимнем постаревшая Александра Федоровна огорчилась до слез:
– Мой друг, как можешь ты удалять с министерства такого преданного и усердного слугу? Его избрал твой отец!
Бедная императрица сохранила всю девичью наивность и глубочайшую веру в покойного мужа. Сын неловко утешил ее:
– Папа был гений, и ему нужны были лишь усердные исполнители. А я не гений – мне нужны умные советники.
Александра Федоровна успокоилась и простодушно рассказала об ответе сына вечером в своей гостиной. «Мне нужны умные» – пошло гулять по столице, вызывая не только улыбки, но и одобрение.
Клокочущее и взбаламученное общество взирало на государя, как на высшего судию и решающую силу в государстве, ожидая слова о будущем. Но он молчал. Следовало заняться неотложным – окончанием войны.
В сентябре месяце 1855 года император выехал в Крым в Действующую армию, выполняя последнюю волю отца и собственный долг. Дорога на юг была знакома.
Запоздалое чувство вины не оставляло его. Поначалу казалось, что смерть отца, вдруг осветившая провалы и ошибки, упущения и преступления, сама собой исправит их.
Похороны были 6 марта. Тело отца, с короной на голове, с накрашенным и нарумяненным лицом, залитое ароматическими жидкостями для отбития тошнотворного запаха разложения, простояло две недели в Петропавловском соборе. По два раза на день возле гроба совершались панихиды. Там пришел миг, когда уравновесились горе от потери, усталость от переживаний и напряжение от сознания ответственности.
Император с братьями подняли на свои плечи гроб и понесли его к могиле. Прогремели за стенами собора пушечные залпы, и гроб был опущен в могилу.
Показалось, что вот тут и придет желанное и казавшееся постыдным чувство облегчения, но не случилось этого. Тридцать с лишним лет он прожил рядом с царем и только сейчас почувствовал, какова она – шапка Мономаха. Между тем энтузиазм и доверие высказывались новому государю со стороны всех сил в обществе, и Александр знал это.
Через несколько часов после смерти отца в Белом зале собрался двор и высшие придворные чины для принесения присяги. Брат Константин произнес присягу громко и энергично, а после намеренно спрашивал графа Блудова, хорошо ли его было слышно. «Я хочу, чтобы все знали, что я первый и самый верный из подданных императора», – так он сказал, и слова эти разнеслись по городу, подогревая слухи о нежелании младшего брата подчиниться Александру. Слухи были напрасны. Константин даже заговаривал о своем отходе от государственных дел ради возрождения флота.
24 мая Александр подписал (а 27 мая был оглашен) манифест о назначении великого князя Константина Николаевича правителем государства на случай своей смерти до совершеннолетия наследника. Эта мера должна была исключить то положение, в которое тридцать лет назад попал покойный государь.
Однако до него дошло, что великая княгиня Елена Павловна приняла меры, дабы убедить Константина не устраняться от близкого участия в делах общего правления. Он знал ее доброе отношение к себе, но тут осознал, что она скептически смотрит на его способности. Впервые он подумал, что матушка не так уж неправа в своей неприязни к тетушке. Великая княгиня вспомнила, что якобы дядюшка Михаил Павлович скорбел, что устранил себя в начале царствования брата от всякого участия в делах невоенных. Поэтому не стоит и великому князю Константину ограничиваться в разговорах с государем одними интересами морского ведомства.
Самолюбие Александра было задето. Он верил в искренность брата, но был не прочь, чтобы тот все же отошел в тень. Он сам хотел заниматься государственными делами, и непрошеные подсказчики, умники за плечами не требовались. Он поначалу и не хотел иных взглядов и точек зрения, полагая, что та видимая картина жизни, которую наблюдает сам и которую передают граф Орлов и граф Адлерберг, равнозначна внутреннему устройству самой жизни. Дошедшая через Костю записка Валуева и иные сильно поколебали иллюзии, да и веру в отцовских соратников.
Тем не менее в первые месяцы он действовал будто связанный по рукам и ногам. Не он диктовал те или иные меры, а сложившиеся обстоятельства, как объясняли ему, требовали таких-то и таких-то действий. Он послушно подписывал указы. В конце концов все упиралось в один вопрос – войну. Надо было кончать войну и приниматься за домашние дела.
По рытвинам и ухабам, по ровным трактам и лесным дорогам, посреди убранных полей и еще зеленых лугов с выгуливающимися стадами катила коляска императора. На подставах перепрягали четверку коней, и с недолгими остановками спешили дальше. Спутники в коляске менялись, ибо в пути удобно было обговаривать дела.
Император, казалось, не знал усталости. Несмотря на тряскую дорогу, он читал бумаги и внимательно выслушивал собеседников, на остановках принимал доклады губернаторов, командиров воинских частей и предводителей дворянства, не ленился осматривать городские достопримечательности и устраивать смотры гарнизонам.
Высокий, на голову выше окружающих, с величавой поступью и взглядом, неторопливый и основательный в суждениях, производимых мягким и приятным голосом, внимательный к мнению других и нередко улыбающийся доброй улыбкой – он произвел чарующее впечатление на всех. Даже рьяные почитатели покойного императора признавали, что Александр Николаевич более привлекателен, «хотя батюшка был поцаристей видом. Одним взглядом такого страху нагонял…».
27 сентября император прибыл в Симферополь. Некогда небольшой и тихий городок пребывал в страшной суете. Дома переполнены после оставления Севастополя, на улицах толкотня, что в воскресный день на Невском, но публика иная: нарядные дамы и сестры милосердия в белых косынках с красными крестами, мужики, что-то несущие или едущие на телегах, но больше всего солдат и офицеров, преимущественно раненых, без руки или без ноги, с подвязанной рукой, перевязанной головой или истощенных болезнью. На обочинах дорог и улиц генеральские коляски, ротные повозки, немецкие фуры, покрытые холстом, длинные татарские маджары, двухколесные арбы, в которые запряжены то худые лошади, то косматые верблюды, то медлительные волы.
Вокруг собора, где была назначена встреча государя, целый день была страшная суета, скакали ординарцы, пробегали вестовые, послушные солдатики так и эдак перестилали ковры у входа в собор. К вечеру центр города осветился зажженными плошками, а на голых деревьях качались разноцветные фонари, повешенные второпях одни выше, другие ниже. Толпы народа долго и терпеливо ожидали, несколько раз поднимался крик, что-де едет государь, но то были генералы из свиты. Император приехал уже ночью, и торжественной встречи с народным ликованием не получилось.
