Случались, правда, и пустые вечера, то игроки рано разъезжались, то настроение было неважное. Секретарь Сената развлекал Крекшину, изображая муху. Когда не было интересного разговора, она манила его: «Пожужжи, Сема». Сема жужжал и смешно прихлопывал муху на своей голове. Зато и везло же Семе в карты…
У Сергея Михайловича Соловьева на карты времени было немного, он все основательнее погружался в грандиозный труд свой, Историю России. Соловьев в этом году предпринял второе издание пятого и шестого томов своей книги. Работой он был доволен и с нетерпением ожидал откликов. Избегая прямых аналогий с сегодняшним днем, он все же высказывал в пятом томе мысли, вполне приложимые к текущему моменту, отводя преувеличенную оценку Ивана III как создателя Российского государства, восстановителя «благодетельного самодержавия» и «первого истинного самодержца России». Соловьев думал иначе, для него Иван III – «всего счастливый потомок целого ряда умных, трудолюбивых, бережливых предков, совершивших дело собирания Руси. Старое здание было совершенно расшатано в своих основаниях, и нужен был последний, уже легкий удар, чтобы дорушить его». В заслугу Ивану III Соловьев ставил то, что этот государь «умел пользоваться своими средствами и счастливыми обстоятельствами».
Конечно же, эти рассуждения отметил Алексей Николаевич Хомяков, поэт, философ, публицист, основатель целого направления в русской общественной мысли, чего не сознавал ни он, ни его приятели. Но страстная натура Хомякова не давала ему остановиться на древностях, нет, – современность, еще не остывшая сегодняшняя действительность волновала его.
– Будет лучше! – горячо убеждал он Соловьева за чайным столом в доме общих знакомых. – Заметьте, как идет род царей с Петра – за хорошим царствованием идет дурное, а за дурным непременно хорошее: за Петром I Екатерина I – плохое царствование, за Екатериною I Петр II – гораздо лучше; за Петром II Анна – скверное; за Анною Елисавета – хорошее; за Елисаветою Петр III – скверное; за Петром III Екатерина II – хорошее; за Екатериною II Павел – скверное; за Павлом Александр I – хорошее; за Александром I Николай – скверное; теперь должно быть хорошее.
Соловьев только улыбнулся в бороду на такую философию истории, но Хомяков, помолчав, столь же горячо добавил:
– Притом наш теперешний государь страстный охотник, а охотники всегда хорошие люди. Вспомните Алексея Михайловича, Петра II.
Соловьев хранил молчание. Он ценил вождя славянофильской партии, любя слушать его всегда пламенные и вместе логичные рассуждения о вере России в высшие начала и неопределенности ее исторических форм, о будущем общины и пагубности фабричного производства. Соловьева привлекала моральная чистота этого человека, достойно несшего свое горе (смерть двух маленьких детей и жены), его открытость и доброта, проявлявшиеся не только в житейских ситуациях.
«Бог есть любовь!» – любил повторять Алексей Степанович и прилагал этот тезис к политической истории: во Франции осуществление лозунга «Свобода, Равенство и Братство» двигалось не любовью, а ненавистью и привело к небывалой жестокости. В России же народом движет не стремление стать самым богатым или самым умственно развитым, но – «самым нравственным, самым христианским!»
Соловьеву такой народнический идеализм казался наивным, но был все же ближе, нежели крайность, в которую впадали западники. «Тон горделивого, полубарского и полупедантического презрения к образу жизни и к измышлениям темного, работающего царства водворился незаметно в среде образованных кругов, – так говорил в один из приездов в Москву Павел Анненков, и трудно было с ним не согласиться. – Особенно бросается он в глаза у горячих энтузиастов и поборников учения о личной энергии, личной инициативе, которых они не усматривали в русском мире». Хомяков не терпел такой барской кичливости образованностью, не спускал ее никому.
Звенели ложечки, лакей внес второй самовар. Хозяйка пустилась в рассуждения об отцах церкви, припомнила новую книжку о. Игнатия Брянчанинова и никак не могла остановиться, а глубокий знаток предмета не желал ей помочь. Хомяков думал о своем.
– А вот Чаадаев никогда со мною не соглашался, – вдруг громко сказал он. – Говорил об Александре Николаевиче: разве может быть какой-нибудь толк от человека, у которого такие глаза!.. Ну не смешно ли, по глазам определять судьбу царствования!
Гости помолчали, достойно улыбнувшись. Предмет разговора был слишком важен.
Той же осенью появились в Москве слухи о новом секретном комитете под председательством Алексея Орлова. Комитету было поручено рассмотрение крестьянского вопроса. Старики надеялись на Адлерберга, Долгорукова и Корфа, на Ростовцева и Ланского: эти столпы царской власти поддержат устои. Первым в Москве новости о комитете узнавал граф Закревский, а от него они распространялись далее. Мнение графа сложилось таким: «Торопиться нечего. Может, все ограничится одними разговорами».
Чутье обмануло старого служаку. Александр был верен памяти отца, но был открыт жизни. Той же Александре Федоровне он писал в почтительном тоне, что нужно учесть уроки прошлого и перестроить, подновить существующий порядок. В той мере, в какой это было возможным для российского государя, он узнал о расстройстве дел в хозяйстве и армии. Сам увидел многое, узнал из откровенных разговоров, из перлюстрированной корреспонденции, которую аккуратно представляло жандармское ведомство, наконец, из верноподданных писем и проектов переустройства России, хлынувших к нему потоком. Казалось, он принял принципиальное решение о необходимости перемен.
Но в письме близкому человеку, которому по инерции доверял, генералу Михаилу Дмитриевичу Горчакову, Александр пишет в марте 1856 года: «Теперь предстоит нам важный труд… всеми мерами стараться упрочить внутреннее устройство как военного, так и гражданского управления». Он еще не вышел из круга николаевских идей и людей. И матери, и неудачливому генералу он обещает, и, видимо, вполне искренне, и переменить, и сохранить существующий порядок.
Вот почему представляется, что громкое заявление его перед московским дворянством об отмене крепостного права было скорее искренним порывом души, чем обдуманным решением государственного мужа. Памятная книжка царя за 1856 год содержит мало упоминаний о крестьянском вопросе, но, быть может, потому, что вопрос этот постоянно был на слуху, обговаривался?
Можно находить много определений тогдашнему состоянию России, одно из них – жадное ожидание перемен. Даже на окраине, где-нибудь в Сибири, где газета была редкостью, переходила из рук в руки, и читали ее, собравшись у знакомого. Случайных гостей или заезжих путешественников донимали расспросами, что на белом свете делается и куда идет дело. Но что может рассказать проезжий человек или даже газета…
Медленно оживало русское общество, сбросив оковы николаевского царствования. Кто опьянев от небывалого чувства свободы, начал куролесить, кто сменил образ послушно молчащего перед начальством на отчаянного (до известного предела) правдолюбца, кто по-прежнему трепетно тянулся во фрунт, свято веря, что при всех переменах усердие все превозмогает, кто с большим жаром отдался хозяйственным заботам – но все это относится преимущественно к дворянскому сословию. Между тем на Руси незаметно поднимались новые силы.
