Граф Орлов – тот был яро против, не желая никаких перемен. Граф Дмитрий Николаевич Блудов, добрый и пылкий идеалист, всей душой желал освобождения, но был крайне непрактичен в деловом отношении. Князя Василия Долгорукова Киселев не считал за государственного человека, равно как и графа Адлерберга-старшего, но что оба они будут против, не сомневался. Князь Павел Павлович Гагарин, в младые годы известный язвительными и резкими речами, сумел с годами обуздать свой нрав и ныне являл собой тип величавого вельможи, – что ему крестьянский вопрос. Пустейший Ланской. Барон Модест Корф, много потрудившийся на посту директора Публичной библиотеки, был известен своим угодничеством ради получения чинов и должностей. Муравьев, Чевкин, Брок, Бутков, Ростовцев – эти были помоложе, но все карты из старой колоды.
Мудрено ли, что на первом заседании Гагарин полагал полезным отложить освобождение крестьян на 25 лет, Корф предложил предоставить решение этого вопроса дворянству, а бравый Ростовцев счел, что достаточно указа 1803 года о свободных хлебопашцах.
Большая часть собравшихся у государя были люди умные и опытные. Вред крепостничества они вполне сознавали. Понимали и реальность крестьянских бунтов, но – не хотели трогать одну из опор всего строя общества. Как тонко объяснил барон Корф, «в том-то и беда наша: коснуться одной части считают невозможным, не потрясая целого, а коснуться целого отказываются потому, что, дескать, опасно тронуть 25 миллионов народу. Как же из этого выйти? Очень просто – не трогать ни части, ни целого; так мы, может быть, дольше проживем!»
В этом деле был еще один, крайне щекотливый для государя момент – судьба дворянства.
Чего опасался самодержец всероссийский? Дворянского мятежа. Он помнил давний рассказ покойного батюшки о приеме депутации от смоленских дворян: «Сказал им: теперь я буду говорить с вами не как государь, а как первый дворянин империи. Земли принадлежат нам, дворянам, по праву, потому что мы приобрели нашею кровью, пролитою за государство; но я не понимаю, каким образом человек сделался вещью и не могу объяснить себе этого шага иначе, как хитростью, обманом, с одной стороны, и невежеством – с другой. Этому должно положить конец. Лучше нам отдать добровольно, нежели допустить, чтобы у нас отняли. Крепостное право причиною тому, что у нас нет торговли, промышленности…» «Далее я им сказал, чтобы ехали в свою губернию и, держа это в секрете, побудили бы смоленских дворян к совещанию о мерах, как приступить к делу. И представь себе, что вскорости получаю через Перовского донесение от смоленского губернатора. Этот дурак пишет, что двое дворян, не помню фамилий, смущают губернию! Они, видишь ли, распространяют гибельные мысли, и не дай Бог, что произойдет… Ну, право, все у нас Чичикова за Наполеона принимают. Я Перовскому приказал ответить, что в случае бунта у него есть войска, а до тех пор чтобы молчал. Он молчит, и я молчу. Понял?…»
Теперь же в обществе наступил полнейший разброд. По рукам ходили записки и проекты самые фантастические, хотя до государя поначалу доходили мнения Орлова, Меншикова, Долгорукова, Муравьева. Покоряясь им, спустя полгода после воцарения он снял министра внутренних дел Дмитрия Гавриловича Бибикова, явно желавшего освобождения крестьян, и назначил на этот пост семидесятилетнего Сергея Степановича Ланского. Сам он знал его мало, слышал, что тот был в молодости масоном и слыл замечательным танцором. Назначение состоялось по предложению князя Орлова, которому государь доверял безгранично.
Орлов же терпеть не мог Бибикова, обладавшего независимым характером. Министр пытался широко распространить по России систему сельских инвентарей, направленную на предотвращение разорения крестьян помещиками. Система эта, по мнению Алексея Федоровича, была крайне вредной и опасной для дворянства. Знал Орлов и мнение Бибикова о Николае Милютине, тогда бывшем директором хозяйственного департамента министерства:
«Не спрашивайте меня, доволен ли я им. Спросите его, доволен ли он мною. Если бы Государь велел уйти в отставку, я бы назвал преемником его». Нельзя было допустить нового Мирабо к креслу министра. Ланской же не имел вовсе никаких идей, был ленив и беспечен, почему и промотал к старости огромное женино приданое. И большое жалованье ему крайне требовалось для поддержания в порядке двух своих имений.
Только Орлов и Ланской знали о заключенной ими договоренности.
– … Ты слышал, верно, что наш Александр Николаевич питает некие идеи насчет эмансипации. Идет это из Михайловского дворца и твердой основы под собою не имеет. Назначение твое вместо Бибикова состоится, это я тебе обещаю, но помни: нельзя допустить государя до действий, пагубных для империи. Уж если покойный государь император не решился, то стоит ли его наследнику шатать основы?
– Понял. Все понял.
И Ланской стал министром внутренних дел.
Князь Орлов рассчитал все верно, но не учел некоторых обстоятельств. Первое: Александр Николаевич медленно, но неуклонно выходил из-под его влияния. Второе: Ланской был послушен. Пока государь был против освобождения, то и министр был против, но как государь стал за освобождение, в тот же миг и министр переменил фронт. Первой пробой сил двух партий нежданно стал вопрос о городской думе в столице.
Городской устав был первым крупным созданием Николая Милютина на государственном поприще, и утвержден был еще покойным Николаем Павловичем в 1846 году. Действие его не было распространено на все российские города, но Санкт-Петербургская Дума руководствовалась именно им в своей работе. И вот летом 1856 года распорядители Думы нашли полезным разослать всем домовладельцам обывательские грамоты, определяющие их права на городские владения и на право голоса в распоряжениях, касающихся города. Эту бумагу все домовладельцы приняли без малейших вопросов, за исключением Николая Безобразова, который постоянно и повсюду высказывал свою барскую неприязнь к «замечательному учреждению». Человек неглупый, он решительно помешался на идее русского дворянства и его вековых прав. Безобразов возвратил свою обывательскую грамоту при весьма дерзком письме, в котором с негодованием отвергал право Думы жаловать или не жаловать грамотой дворян вообще и его в частности. Он даже выразил недовольство генерал-губернатору Игнатьеву, упирая на то, что «принадлежит к древнему московскому дворянству и не хочет состоять в числе людей среднего рода». Игнатьев препроводил его жалобу в Думу, а там возьми и укажи генерал-губернатору на полнейшую законность думских действий.
Повод для возмущения Безобразова был ничтожен, но дело осложнялось тем, что ревнитель дворянской чести был племянником князя Орлова, председателя Государственного Совета и Комитета министров. Вероятнее всего заносчивый племянник сам написал нелепое письмо. Ну а вдруг то было подсказано дядей, чтобы бросить тень и на новое учреждение и на его создателя, незаметно ставшего правой рукой министра Ланского? Было о чем задуматься и в Думе, и в министерстве внутренних дел.
Но время было, как уже говорилось, шаткое, неясно, что можно, а что нельзя. Один из гласных Думы Дмитрий Петрович Хрущов возмутился и напечатал письмо Безобразова и протокол Думы с обсуждением письма и объяснением законных оснований всего дела в московском журнале «Русские Вести». Вот тут-то и вспыхнуло.
