Сановный и аристократический Петербург возмутился насмешке над одним из «наших». Дума тут же была признана учреждением «вредным» и «прямо революционным». И почему ее до сих пор терпят?
Обсуждение вопроса состоялось в Комитете министров под председательством Орлова. Думу обвиняли ни более ни менее как в государственной измене. Ланскому задали прямой вопрос: как может он терпеть рядом с собой такого неблагонадежного чиновника, как директор департамента Милютин, создатель сего революционного учреждения?
Добродушный румяный старец помалкивал, ибо и согласие, и отвержение обвинений были равно опасны. Вдруг возмутился князь Горчаков и горячо заговорил, что по всей Европе муниципальные учреждения независимы от администрации, настоящее же дело Милютина кажется ему сильно преувеличенным.
Молчавший до того государь повернулся к министру иностранных дел:
– Напрасно заступаетесь. Милютин уже давно имеет репутацию «красного» и вредного человека.
Только Комитет министров услыхал эти слова, все тут же успокоились и удовлетворились. Негодование мигом стихло. Думе объявили выговор и для порядка создали комиссию для пересмотра положения о Думе. Главное же, проверка намерений императора показала крепостникам, «стародурам»: он на их стороне. Как же они ошибались!
Весть об аресте Виленского дворянства разразилась над дворянской Россией подобно грому небесному. Дело было так. Отбив атаку крепостников по поводу Думы, Милютин пытался использовать все возможности для того, чтобы подтолкнуть императора к решительным действиям. Возможно, имей он прямой доступ в Зимний, что-то бы и смог, но на доклады ездил Сергей Степанович Ланской, могший толково изложить все, что ему внушил его помощник, но, конечно же, без той убежденности и неуступчивости, какие были желательны.
Ход дела, как это нередко случается, осложнялся и личными мотивами – соперничеством молодого Николая Милютина и опытного чиновника Алексея Левшина, уже несколько лет исполнявшего должность товарища министра внутренних дел. Оба они предлагали свои варианты освобождения крестьян: Левшин брал за образец опыт реформы в Прибалтике, где освобождение мужиков не сопровождалось наделением их землей; Милютин указывал на реформу в Пруссии, где крестьяне выкупили часть помещичьей земли, которой они пользовались. Ланской до поры до времени не отдавал предпочтения ни тому, ни другому своему сотруднику, но чувствовал, что одно упоминание Пруссии уже может вызвать доверие императора и внушит меньше опасений в исходе дела. За Левшина был его немалый авторитет в чиновном Петербурге, за Милютиным стояли великая княгиня Елена Павловна и дядя Павел Киселев, который (хотя и прозванный князем Меншиковым «Пугачевым») пользовался доверием государя. Ланской надеялся, что испытанное чутье придворного не обманет его в выборе. Мудрость министра состояла в том, что, пустив как будто дело плыть своим ходом, он зорко выжидал момент выбора верного течения.
Вскоре по возвращении из Эмса Александр одобрил план эмансипации, предложенный Комитетом. План этот прямо гробил все дело под успокоительными и увертливыми рассуждениями о приготовительном этапе, постепенном и осмотрительном движении «как указано Вашим императорским Величеством». За этот план, растягивающий дело освобождения на десятилетия, Александр даже выразил благодарность Комитету.
Милютин не понимал причин такого поведения императора и не мог знать их. Но то был крайне серьезный миг колебаний в умонастроении Александра Николаевича. После обстоятельного доклада Комитета, написанного в привычном для него духе и клонящегося к непроизносимой вслух, но подрузамеваемой мысли: «А зачем нам это надо? И так авось проживем!» – молодой государь по свойственному ему приливу лени и слабости с облегчением согласился: проживем и так. И не придется волноваться и кого-то обижать. Ведь почему-то же покойный батюшка все свое царствование готовился, но так и не пошел на освобождение. Мало ли что Гакстгаузен советует…
Был прекрасный августовский день. За окном кабинета цвели розы. От пруда, где возвышался Чесменский монумент, доносились выстрелы: там Саше, Володе и младшему Алеше устроили морское сражение, и маленькая пушечка палила, как настоящая. Император не знал, но предполагал, что старший Никса не принимает участия в игре. Вялость наследника настораживала… Но тут же пришла приятная мысль о самом младшем сыне, Сереже, кому всего-то пятый месяц… Хорошие у него мальчишки.
Александр Николаевич, как и большинство самолюбивых и мягких по характеру людей, был мнителен и крайне чувствителен к суждениям о себе. До него доходили слухи, что будто бы он находится под влиянием то Орлова и Долгорукова, то даже Марии Александровны, то брата Кости с тетушкой Еленой Павловной. Все это было неприятно, даже оскорбительно.
Поворот к мысли об освобождении крестьян произошел у него давно, но был не более чем благородным намерением, всю многосложность которого он поначалу и представить не мог. Теперь же, когда он вник в это дело, когда очевидные выгоды освобождения (прежде всего христианская справедливость, ну и военные нужды, армия нужна сильная и новая) обозначились полно и встретили отзвук в народе, отступать было постыдно.
Не только положительные стороны характера императора играли важную роль в его верности благому порыву, но странным образом и его слабости оборачивались в пользу подготавливаемого общественного переворота: упрямство оборачивалось упорством в следовании принятому решению, вялость и лень в делах побуждали к выслушиванию противников освобождения, но не к принятию их стороны, честолюбие вело к видимой славе Освободителя, с которой он должен был войти в историю, а уж с этим ничто сравниться не может.
Итак, 26 сентября 1857 года виленский губернатор В.И. Назимов отправляет министру внутренних дел решение инвентарных комитетов трех губерний, содержащее согласие на безвозмездное освобождение крестьян при сохранении всей земли за помещиками. 10 октября Ланской доложил императору о начинании виленских, гродненских и ковенских дворян. Министр предложил создать в этих губерниях комитеты по подготовке освобождения, в то время как секретный комитет будет разрабатывать «основные начала». Ланской говорил длинно и убедительно, подготовленный и Левшиным, и Милютиным.
Александр легко согласился. Предложение Ланского вполне отвечало его настроению – оно было не радикально, но шло в намеченном направлении. Он распорядился передать обращение в Комитет для обсуждения. Бумаги могли бы надолго застрять в недрах Секретного комитета, но – случай, необходимое проявление потребности общества, вмешался в неспешное течение бумажной круговерти.
Владимир Иванович Назимов приехал в Петербург и при встрече с государем обратился к нему с просьбой ответить на обращение его дворян, которые первыми в империи проявили готовность поступиться своими правами. Иными словами, Назимов просил оценить благородный порыв. Такая просьба, да еще от старого знакомца, не могла не найти отзвука в душе Александра. Он распорядился быстро подготовить в Комитете ответ, возможно, предполагая, что то будет лишь знак милости и благодарности.
Комитет, выполняя царскую волю, 2 ноября обсудил письмо. Никакого энтузиазма оно не вызвало, но поскольку касалось трех западных губерний, да еще обремененных наследием бибиковских инвентарей, сочли, что можно и одобрить.
