В первую ночь Кавелин плохо спал, проснулся с восходом солнца и более не мог сомкнуть глаз. Перебирая в памяти вчерашние разговоры с шефом жандармов и фрейлиной императрицы Анной Тютчевой, он готовился к высочайшей аудиенции и придумывал речи искренние, пламенные, даже резкие, но убедительные. Он не знал, что такое двор.
Полдня просидел профессор в своей комнате, ожидая, когда его позовут к императрице. Ждал и после обеда, но его просили лишь к князю Долгорукову. Тот также заставил его прождать час и объявил, что императрица примет его на следующий день после обедни в первом часу.
Вечером следующего дня Кавелин поспешно заносил в дневник все подробности встречи, стараясь не упустить ни одной мелочи. Главное, что поразило его, это смущение императрицы, притом что он оценил в ней обаяние женщины и величественность государыни.
У самого Кавелина все пламенные речи и откровенные мысли вылетели из головы при входе во дворец, занимаемый царской четой. «Я чувствовал себя самым жалким из смертных, – записывал он в дневнике, – робко оглядывая свою шляпу, свои перчатки, при малейшем шорохе в соседней комнате убегал на цыпочках в амбразуру окна и мучился мыслью, а что, если я как-нибудь спотыкнусь, или неловко поклонюсь, или скажу по привычке Altesse Imperial вместо Majesté».
Однако небольшая темноватая комнатка, в которой императрица села спиной к окну, так что ее лицо едва можно было разглядеть при опущенной шторе, несколько успокоила Кавелина.
Разговор был долгий, но без определенной темы. Мария Александровна хотела понять, что за человек Кавелин, кому она передает воспитание своих детей. По рассказам мужа, а отчасти и по своим воспоминаниям, она представляла, чем был Василий Андреевич Жуковский для ее Саши. Хотелось найти второго такого. Первое ее впечатление было вполне благоприятно. Недостаток светскости возмещался профессорскими познаниями, а горячность Кавелина свидетельствовала об искренности и открытости.
Императрица изменилась со времен своей юности. Высокая, стройная, хрупкая. Годы прибавили плавности в ее походке и движениях, но в этом угадывалась усталость. Лицо ее высохло, с белесыми бровями и тонкими бескровными губами оно стало точь-в-точь лицом немолодой немки. Красили ее большие голубые, немного навыкате глаза, смотревшие кротко и проникновенно. Художник Рокштуль написал ее портрет для Романовской галереи, портрет молодой и нежной женщины… какой она была еще недавно. Мария Александровна с улыбкой выслушала комплименты придворных и уверения мужа в том, что она на портрете как живая, но в своей комнате долго плакала.
По положению императрицы она была окружена пристальным вниманием и мелочной заботой; принимала по необходимости лесть и поклонение двора, ничуть не обманываясь этим. Она свыклась со своим положением нелюбимой жены, тем более что наружно Александр оказывал ей все знаки любви и почтения, да и дети, и прожитые годы создали то общее, что невозможно было разорвать. Немалое утешение находила она в церкви, постепенно постигая силу и глубину православия.
У Марии Александровны был кружок близких друзей, в котором она чувствовала себя свободно, где ее не обманывали. Им она доверяла, с ними было легко, и ее родной немецкий язык не был им чужд. Впрочем, и по-русски она изъяснялась отменно. Федор Тютчев посвятил ей стихи:
Как неразгаданная тайна,
Живая прелесть дышит в ней —
Мы смотрим с трепетом тревожным
На тихий свет ее очей.
Земное ль в ней очарованье,
Иль неземная благодать?
Душа хотела б ей молиться.
А сердце рвется обожать…
Этой весной, в апреле, она родила шестого ребенка, мальчика, нареченного Сергеем. Как ранее и к другим детям, она была особенно нежна к маленькому, с врожденным терпением и аккуратностью следя за его нянюшкой и кормилицей, чтобы те вовремя кормили, купали, переодевали, прогуливали царственного младенца. Младенец делал все, что ему положено в полгода: гугукал, внимательно смотрел голубоватыми материнскими глазками на белый свет, и никто-то не мог представить, какова будет трагическая кончина великого князя Сергея Александровича. Но пока великий князюшко тихо лежал в пеленках. Главное внимание матери занимал вопрос о Николае, о наследнике-цесаревиче.
В тот год это был высокий, худощавый юноша тринадцати лет. Тонкими чертами лица он скорее походил на мать, миловидность и доброта сразу подкупали. Его ровесник князь Петр Кропоткин вспоминал, как наследник еженедельно приезжал в Пажеский корпус на урок алгебры, сидел на скамье вместе с другими и, как все, отвечал на вопросы. Но большей частью Николай Александрович во время занятий очень недурно рисовал или же рассказывал соседям шепотом смешные истории. «Он был добродушный и мягкий юноша, но легкомысленный как в учении, так и в дружбе», – заключает Кропоткин, быть может, не вполне справедливо.
Великий князь был, по многим отзывам, необыкновенно красив, а по народной примете судьба таких людей не жалует. Как-то раз он пробовал силу с герцогом Николаем Лейхтенбергским, своим двоюродным братом. Летами они были равны, а вот ловкостью братец его обошел. Мальчишки возились в комнате, и великий князь ударился спиной об угол мраморного столика, да так сильно, что едва не упал. Ушиб сильно заболел. Граф Григорий Строганов, пышноусый и громкоголосый отчим герцога, высмеял цесаревича: «Нельзя быть таким неженкой. Пустой толчок, а он в слезы! Разве вы мужчина после этого?» И тот терпел. Цесаревич походил на деда порывами гнева, властолюбием и способностью скрывать свои чувства. Вскоре боли возобновились, но наследник терпел, никому ничего не говорил.
Вторая встреча Марии Александровны и Кавелина была посвящена собственно плану воспитания наследника.
– Изволите видеть, господин Кавелин; старшие мальчики – Николай, мы его зовем Никса, Саша и Володя обучаются вместе. Предметы у них обычные – Закон Божий, математика, история, география, чистописание, русская грамматика и русское чтение, рисование, языки – французский, английский и немецкий. По утрам они точат и столярничают каждый день. Раз в неделю у них музыка, танцы, фехтование, два раза – гимнастика и верховая езда. По настоянию государя, их регулярно возят в музеумы и на заводы – стеклянный, фарфоровый. Успехи у всех троих имеются, хотя младшему недостает прилежания…
Кавелин с некоторым удивлением понял, что императрица действительно нежная и внимательная мать.
– Искусственное, оранжерейное воспитание, которое получают дети государя, есть их гибель, ибо отчуждает их от народа, – так начал Кавелин. – Их необходимо знакомить с действительной жизнью, учить понимать нужду и страдания, без которых ничего не бывает на свете. Необходимо ездить по России, а не смотреть на нее сквозь призму двора и Петербурга…
– Это верно, верно! – весело прозвучало от двери.
Кавелин оглянулся – на пороге стоял император.
Высокий, с горделивой осанкой, но не портретно-строгий, а улыбающийся добродушно. Александру Николаевичу было тогда тридцать девять лет. Он был в расцвете всех своих сил и, по мнению многих дам, мог служить олицетворением благородства и красоты. По словам великого князя Константина, у старшего брата «внимательность ко всем была развита в сильнейшей степени с самой ранней его молодости. Никто в мире не обладал в такой степени, как он, тем, что называется les attentions du coeus, такою тонкою, милою, любезною благовоспитанностью, и потому-то он был всеми так любим. С самого раннего детства мне его ставили в пример». Даже сделав поправку на естественные преувеличения, можно понять, как велико было личное обаяние Александра.
