– Рад вас видеть, Константин Дмитриевич, – сказал царь, и Кавелин поразился этому, ведь еще вчера князь Долгоруков подчеркнуто небрежно спрашивал его имя и отчество. – Что до путешествий, то смею утверждать, что поездки наследника по России ни к чему не приведут. Ему все-таки не покажут настоящую Россию, как не показали мне двадцать лет назад. Это все des reves et des utopies.
– Мой дорогой, – обратилась императрица, – Константин Дмитриевич считает, что Николаю следует прослушать университетский курс в Москве.
Улыбка исчезла с лица императора.
– Ну это мы решим позже, – сказал он. – Университеты и журналы сейчас имеют вредное направление. Вот в одном напечатали статью о Гоголе, что-де тот пользовался уважением публики до тех пор, пока не начал воскурять фимиам Царю небесному и царю земному. Каково?… Что обо мне говорят, я на то не обращаю внимания. Нельзя всеми быть любиму: одни любят, другие нет. Цари земные бывают с ошибками. Но о Царе небесном нельзя так отзываться… Прошу меня извинить, дела!
После ухода императора собеседники помолчали.
– Жаль, что государь здесь всего несколько дней, – пояснила Мария Александровна. – Он мог бы вам дать инструкции, потому что в Петербурге все его время так занято, что ни минуты нет свободной.
Разговор их продолжался, и Кавелин смог в полной мере оценить живой ум Марии Александровны, хотя и отметил крайнюю осторожность, до робости, в выражении своих мнений и оценок, что он приписал ее положению. Воодушевленный добротой государя и вниманием государыни, он пустился в горячее изложение своего credo:
– Эра революций прошла, наступает другая эпоха. Не могу отрицать возможности переворотов, но убежден, что идеи, потрясавшие мир в основаниях его, потеряли свою едкость и односторонность и потому не могут иметь прежней силы. Революции неизбежны, когда правительства ничего для народов не делают и слепо отдаются ближайшим своим советникам, привилегированным классам…
Разговор шел по-французски, а этот язык несколько смягчал и облагораживал выражения, звучавшие по-русски вызывающе.
– …Революции всегда выражают справедливое требование, но опираются на ошибочную теорию, которая есть прямой результат непризнания народных потребностей. Таковы учения о свободе, о равенстве, наполнившие историю последнего времени кровью. Если бы правительства и аристократии сами добровольно дали права и оказали народу справедливость, – народ не возненавидел бы правительств и аристократий. Поэтому не верьте, что сильный говор и громкое выражение неудовольствия – дурной знак. Этим пугалом отдаляют правительства от народа и держат государя в руках!
После некоторого молчания Мария Александровна с улыбкой спросила:
– Скажите, отчего вы пользуетесь репутацией самого отчаянного либерала, que vent le progress quand même?
– Я эту репутацию заслуживаю, ваше величество, – с достоинством ответил Кавелин. – Я был большим либералом, бывши студентом. Есть лета, когда человек должен пройти через все крайности, так что не верьте, будто университеты проникнуты злым духом. Будучи профессором, я убедился в ошибочности социальных теорий, однако ж и теперь убежден, что они правильно указывали болезни общества. Проводя реформы, правительство решит задачи, поставленные социализмом!
Кавелин покинул дворец, воодушевленный безмерно. Подобно Каразину во времена Александра Благословенного и Киселеву при Николае Незабвенном, он считал, что правдивое слово, достигнув государя, повернет Россию к светлому будущему. Отчасти он был прав, но только отчасти.
Приведем мнение Кавелина из письма к Сергею Михайловичу Соловьеву, рассчитанного, впрочем, на более широкое распространение:
«Дожив до сорока лет в сознании, что я служу одной из 68 млн кариатид, поддерживающих для кого-то и для чего-то страшное чудовище, я с трудом могу привыкнуть и вглядеться в тот строй жизни, при котором монарха совсем почти не видать, никого он не душит и не давит, а между тем и его никто не презирает и не топчет ногами. Если Вам будут говорить, что все это случайно, что царь терпит все это по глупости и тупоумию, – не верьте. Он понимает и видит, что делается, и если не в его несколько ленивом темпераменте нести знамя впереди, то нельзя без улыбки слушать, как некоторые уверяют, будто бы он живет со дня на день как младенец. Я мог бы Вам привести поразительные доказательства того, как он понимает куда идти: но теперь нельзя глаголати. Скоро Вы сами увидите, что новая система заступает старую, но система, вводимая осторожно, постепенно, без торопливости и раздражения. Она не так радикальна, как многие бы желали, в том числе и Ваш покорнейший слуга, но было бы безумие, вдобавок преступное, не ценить и того, что делается…»
Глава 3. Откуда дует ветер
Снежной зимой, в морозный день 28 декабря 1857 года московская интеллигенция собралась в Купеческом клубе на обеде, устроенном по подписке. Запрет на общественные собрания сохранялся, и потому был устроен этот первый в России политический банкет. Там были все: консерваторы во главе с Погодиным, либерал-конституционалисты во главе со своим глашатаем Катковым и немало деловых людей, таких, как откупщик Кокорев.
Главной темой разговора было освобождение крестьян, в близости которого после царского ответа Назимову никто не сомневался. Главным героем оставался государь, которого тогда впервые профессор Иван Кондратьевич Бабст назвал Царем-Освободителем. С пламенной речью выступил Катков.
– …Бывают эпохи, когда силы мгновенно обновляются, когда люди с усиленным биением собственного сердца сливаются в общем чувстве. Благо поколениям, которым суждено жить в такие эпохи! Благодарение Богу, нам суждено жить в такую эпоху!
Восторг слушателей, чуть подогретый шампанским, вылился в бурные аплодисменты.
Организаторы банкета, воодушевившись его успехом, решили повторить его, но в большем масштабе, и избрали местом проведения Большой театр. Наметили призвать в ложи гимназистов и кадетов со всей Москвы, составили загодя тексты приветственных телеграмм, которые намеревались отправить во все европейские столицы. Дабы не могло быть отказа властей, избрали день 19 февраля, день восшествия на престол государя. Готовился пир на весь мир.
Сидевший в двух шагах от Большой Дмитровки хозяин Москвы взглянул на дело иначе. Графу Закревскому самая мысль об освобождении крестьян казалась опасной. Он, например, задержал адрес московских дворян к государю на сей счет. Вся Москва знала, что при коронации он не пустил купцов, организовавших обед в честь гвардейских полков, на самый обед, вытолкал их на кухню, сказав: «Ваше место там!» Он, по слухам, даже на митрополита Филарета писал доносы в III Отделение, обвиняя почитаемого всеми святителя в «вольномыслии».
Закревский банкет в Большом театре запретил. Более того, он велел передать выговор организаторам – Самарину и Головнину «за вольные речи». Для этого их призвали к полицмейстеру и взяли подписку, что они не будут праздновать обедом восшествие государя императора на престол. Дворяне, посмеиваясь, дали подписки.
