– Служебное мое положение совершенно ненормальное, – рассказывал Дмитрий брату Николаю. – Почти устраненный от дел министерства, я остаюсь лишь безучастным слушателем ежедневных докладов Сухозанета государю.
Независимость и чувство собственного достоинства в характере нашего героя были так велики, что он не вытерпел этого внешне почетного, а по сути унизительного положения, и весной 1861 года подал рапорт о предоставлении ему длительного отпуска «для морских купаний».
Но у Александра Николаевича были иные виды на генерала. Он присмотрелся к нему, вполне оценил его знание военного дела и положения дел в армии, знал о его беспримерном трудолюбии и высоком бескорыстии. В искренности и скромности генерала Александр вполне мог убедиться сам.
Было и еще одно соображение, не деловое, но важное. Честолюбивый Барятинский, поставленный во главе армии, вполне мог оттеснить его самого, воображая себя гениальным полководцем. Пусть уж лечится в Дрездене, а реформировать русскую армию будет генерал Милютин – по указаниям императора. Да будет так!
9 ноября 1861 года он утверждает Дмитрия Милютина в должности военного министра.
Но прежде военной реформы ему следовало провести главную реформу – крестьянскую.
Время работало против «стародуров» и в переносном и в прямом смысле. Алексей Федорович Орлов, их оплот и надежда, старел и дряхлел с каждым днем. Александр, говоря по совести, даже не хотел видеть его в таком состоянии, но Адлерберг и Долгоруков рассказывали случай за случаем. То князь влюбился в оперную диву Анджелику Бозио и как мальчишка выполнял все ее прихоти. То совсем потерял память и пришедшего с докладом обер-полицмейстера вдруг спросил: «Да, скажи мне, что делает мой приятель фельдмаршал Паскевич?» – «Ваше сиятельство, уж пять лет, как Паскевич умер!» – «Умер? Жаль. Какая потеря для государства». Но на протяжении доклада Орлов еще раз пять спросил о здоровье Паскевича, и горячий и раздражительный генерал, едва сдерживаясь, повторял одно и то же.
Тем не менее при конце доклада Орлов спросил строго: «Вот вы из Варшавы приехали, скажите-ка мне, что делает мой добрый приятель фельдмаршал Паскевич?» – «Он вас ожидает, ваше сиятельство!» – в сердцах сказал обер-полицмейстер и вышел.
Но более невероятные слухи по Петербургу ходили о генерале Ростовцеве. На заседании Редакционной комиссии в марте 1859 года он объявил:
– Я должен вам сообщить, господа, что из III Отделения по особому разрешению будут присылать в комиссию один экземпляр «Колокола» для того, чтобы мы все знали, что о нас будут писать за границей. Я буду вас просить, чтобы вы из «Колокола» заимствовали и приняли в соображение все, что только может быть полезно и применимо к исправлению наших трудов и усовершенствованию проекта положений.
Члены комиссии потеряли дар речи, кто от удивления, кто от возмущения. Первым опомнился Иван Павлович Арапетов, член придворной строительной конторы, по слухам, наживший немалое состояние:
– Как, неужели заимствовать у Герцена?
– Что нам за дело до личностей? – невозмутимо отвечал Ростовцев. – Кто бы ни сказал полезное, мы должны воспользоваться.
Слово «должны» в устах генерал-лейтенанта прозвучало и повелительно и грозно, а потому члены комиссии молча приняли указание.
Ростовцев и Ланской с Милютиным в верхах российской бюрократии были твердым оплотом эмансипаторов. Николай Милютин писал дяде Павлу Дмитриевичу в Париж: «Здесь все мысли, все заботы поглощены великим вопросом, который так неожиданно возбужден в России. Теперь для самых близоруких проясняется Ваша 18-летняя деятельность по министерству государственных имуществ. Но в каких теперь все это руках! Что за бессмыслие и неурядица!.. Дворянство корыстное, неподготовленное, неразвитое предоставлено собственным силам. Не могу себе представить, что выйдет из всего этого… при самой грубой оппозиции высших сановников, при интригах и недобросовестности исполнителей. Нельзя не изумляться редкой твердости Государя, который один обуздывает настоящую реакцию и силу инерции».
Мнение Милютина основывалось на недавнем примере, который он не решился доверить бумаге. Ланской рассказал ему, что на очередном докладе Александр Николаевич спросил его: «Надеюсь, что больше на меня не сердитесь?» – «Я надеюсь на ваше доверие. Мне уже называют преемника». – «Кто это называет?» – удивился царь. «Об этом печатают в иностранных газетах». – «Мало ли какие пустяки там печатают. Мы с вами вместе начали дело и вместе кончим. Когда мне больше не нужны будут ваши услуги, вы первый это от меня узнаете».
Ланской прослезился. Рассказывая, министр вновь пустил слезу. Практичный Милютин счел, что такой поворот надо использовать.
8 августа 1859 года Ланской представил государю записку, в которой, в частности, говорилось: «Первое известие о предполагаемой реформе возбудило в большинстве помещиков безотчетный страх. Боялись возмущения крестьян и потери доходов. Однако ныне крестьяне знают слово Государя, и опасно, если народ потеряет веру в слово царское об улучшении их участи. Они ждут с примерным терпением и покорностью, но Бог знает, что случится, если увидят себя и после освобождения под властью дворянского сословия.
Малейшая уступка в настоящее время была бы несовместима с достоинством верховной власти. Пускай партии умолкнут перед твердой и непреклонной волей Вашего Величества – освободить крестьян без укрепления их к земле. Пусть все партии убедятся, что никакие предлоги, ни лицемерные уверения не в силах поколебать право самодержавной власти, действующей на благо России».
Прочитав последний лист записки, Александр раздраженно бросил его на стол. Опять этот Милютин хочет натравить его на дворян, но не получится!.. Верно то, что народ действительно верит в царское слово и ждет. Именно самодержец и обязан решить дело – отказать помещикам в прикреплении юридически свободных крестьян к земле, но в то же время стоит сохранить отеческую опеку помещиков над мужиками, но не более того. Записки Безобразова и Стремоухова (последний самого императора считал «красным») вполне убедили Александра в желании части дворянства учредить в России «олигархическое правление». Возрастание политического значения дворянства привело бы к государственному переустройству вообще.
Взяв карандаш, Александр написал на полях записки: «Все, здесь изложенное, совершенно согласуется с моими собственными убеждениями. Всю мою надежду к довершению сего жизненного для России вопроса возлагаю на Бога и на тех, которые подобно вам, служат мне верою и правдою и в мыслях своих не разделяют отечества от своего государя!»
Морское плавание великого князя продлили еще на два месяца, но осенью 1859 года он вернулся в Мраморный дворец, полный сил и энергии, готовый к новым сражениям за уничтожение крепостного состояния. Александр принял его очень ласково и вернул все прежние должности. Мало того, в октябре назначил председателем Главного комитета по крестьянскому делу. То был важный знак. Воля государя – решающий фактор в тогдашней политической жизни – определенно склонялась к скорейшему освобождению.
