Радости крепостников не было предела. «Наша взяла!» – только что не кричали они на площадях столицы. Граф Панин имел репутацию прочную и неколебимую. То был один из столпов старого порядка, богатый землевладелец, назначенный еще Николаем Павловичем министром юстиции, гордый и крутой с низшими, лукавый с равными. Либералы называли его буквоедом и формалистом, одним из коноводов партии «стародуров». Примером его деятельности может служить дело о розгах: Панин не согласился удовлетворить ходатайство Сената о замене малолетнему преступнику ста ударов розгами – пятьюдесятью, указав, что уже заменой плетей розгами чаша милосердия была переполнена.
Члены Редакционных комиссий в немалом своем числе обсудили положение дел и собрались подать в отставку. Великий князь Константин их отговорил, сказав, что тогда Панин и Шувалов насадят в комиссии свою братию и нанесут делу непоправимый вред. И ради дела, как это часто случалось и случается на Руси, порядочные люди смиряли самолюбие.
Высоченный, строго и важно смотря из-под стекол очков, граф Виктор Никитович на следующий день после своего назначения явился в помещение Редакционных комиссий и призвал делопроизводителя.
– Принесите мне секретные дела для ознакомления! – приказал он.
– Ваше высокопревосходительство, у нас нет секретных дел, – недоуменно отвечал Петр Семенов.
Панин задумался. Что никакое государственное учреждение невозможно без секретных дел – в этом он был убежден. Отказ в выдаче таковых означал лишь, что ему не давали на то санкцию. Возможно ли это было? Нет, ибо он оставался министром юстиции и, кроме того, был облечен государем особым доверием. Обдумав сие, граф Виктор Никитович вторично попросил принести ему секретные дела.
Семенов посмотрел на деловито-постное лицо графа и вышел. В соседней комнате он открыл первый же шкаф, достал оттуда с десяток папок, содержавших протоколы обсуждения предложений из центральных губерний, и отнес графу.
И Панин погрузился в изучение «секретных дел».
Петербург же продолжал пребывать в недоумении и огорчении. Великая княгиня Елена Павловна едва дождалась назначенного ей часа и, едва войдя в кабинет племянника, спросила только:
– Почему он? Его убеждения прямо противоречат эмансипации!
Александр устало, но и довольно улыбнулся:
– Вы совсем не знаете графа Панина. У него вовсе нет убеждений, и будет лишь одно желание – угодить мне.
В тот же день вечером император приехал в Михайловский дворец по просьбе Елены Павловны для свидания с Николаем Милютиным. Александр Николаевич в самых лестных выражениях изъявил желание, чтобы Милютин не только не уходил из комиссий, но, напротив, продолжал «помогать в трудах» новому председателю.
Между тем «верный» Панин изменил. Несмотря на все предварительные договоренности с императором, он заявил, что идеи о наделении крестьян землей в пользование и о том, что земля не может быть отнята от крестьян, еще недостаточно обсуждены и не могут быть признаны окончательно утвержденными. На заседании Комитета император на это твердо ответил: «Но я от них не отступлю. Ни под каким видом нельзя отнять у крестьян землю!»
Все заинтересованные стороны пристально наблюдали за позицией государя, которая толковалась разно. Был ли он подлинным реформатором? Безусловно, да, ибо подготовляемое преобразование в корне меняло экономическую и социальную жизнь России. В то же время, как бы ни хотелось автору ограничиться однозначным ответом, это невозможно. Позиция царя была революционна по намеченным целям, но крайне осторожна и даже консервативна по методам достижения этих целей.
Еще в середине 1858 года Александр Николаевич одобрил проект о введении в стране временных генерал-губернаторств, подчиненных непосредственно ему. Ланской во всеподданнейшем докладе 10 августа подверг этот проект критике, заявив, что считает намеченные мероприятия нецелесообразными и даже вредными. Сергей Степанович был уверен Милютиным в верности такой точки зрения, но никак не ожидал крайне резкой реакции государя. После доклада он засомневался, сохранит ли свое место, настолько строго отчитал его царь.
На полях записки Ланского Александр II написал: «Все это так, пока народ находится в ожидании, но кто может поручиться, что когда новое положение будет приводиться в исполнение, и народ увидит, что ожидание его, т. е. что свобода, по его разумению, не сбылось, не настанет ли для него минута разочарования? Тогда уже будет поздно посылать отсюда особых лиц для усмирения. Надобно, чтобы они были уже на местах».
Стало быть, ясно сознавал Александр, что даже те цели, к достижению которых он стремился в общем-то недостаточны для русского мужика, которому мудрено разобраться, кто его обманывает, но который сам обман раскусит сразу. И нельзя было вставать ни на сторону этих мужиков, ни на сторону близких сердцу дворян-помещиков, ибо была более высокая забота – сохранение страны.
Против успокоительных заверений министра, что не стоит опасаться важных затруднений, Александр написал на полях: «Напротив, этого-то и должно опасаться», на довод о «спокойствии крестьян» заметил: «Дай Бог! но этой уверенности, по всему до меня доходящему, я не имею».
В то же самое время император был настроен решительно и в отношении противной стороны. Он не раз называл себя, подобно отцу, «первым дворянином», но на письме старика Паскевича против слов «предположения Редакционных комиссий могут быть введены только силой», написал: «Да, если дворянство будет продолжать упорствовать…»
Даже если ограничиться названными пометками Александра, то и тогда можно понять, что он не был послушной игрушкой в руках противоборствующих сторон. В нем происходил трудный процесс внутренней перестройки, отказ от испокон века принятых взглядов и убеждений, готовность принять или хотя бы понять иные ценности, выходящие за рамки отцовского царствования, что было опасно. По верной мысли барона Корфа, отказ от части устоев ставил под сомнение сами устои. Александр колебался, это так естественно, но в конечном счете сам принимал решения, и решения эти вели к одной цели.
Меж тем партия «охранителей» не теряла надежд. Она добивалась отсрочки реформы, уменьшения крестьянских наделов и повышения выкупной платы за землю. Александр вполне понимал их требования, но сознавал, что их принятие вызовет бунт. Приближенные, и прежде всего Василий Долгоруков, докладывали о росте крестьянских волнений. Ланской же, напротив, на еженедельных аудиенциях доказывал, что их число ничтожно, да и в случившемся нередко вина помещика. По данным уголовной статистики, в царствование покойного Николая Павловича убийства крестьянами своих господ составляли в каждой губернии по пять случаев в год. После опубликования царских рескриптов убийства такого рода вовсе прекратились, хотя в 1860 году терпению мужиков пришел конец, и по всей империи случилось 13 убийств.
Все это побуждало царя не только к мерам охранительным, но и к радикализации решения крестьянского вопроса по сравнению с позицией, заявленной в рескрипте Назимову. На заседании Главного комитета 18 октября 1858 года он потребовал, чтобы реформа была основана на следующих принципах: «а) чтобы крестьянин немедленно почувствовал, что быт его улучшен; б) чтобы помещик немедленно успокоился, что интересы его ограждены, и в) чтобы сильная власть ни на минуту на месте не колебалась, от чего, ни на минуту же, и общественный порядок не нарушался».
