В столице пошли толки о конституции. Цензурное ведомство усилило строгость в отношении статей политического содержания. Немало статей цензоры отклоняли, указывая, что в них авторами возбуждаются «неприязненные чувства» к монархической власти в России, а конституционное правление западных стран представляется в «светлом виде». Цензоры вычеркивали мысли на бумаге, но до голов добраться не могли.
Прусский посол в Петербурге Отто Бисмарк писал приятелю в Берлин, что в России все – аристократы и демократы – ожидают перемены государственного управления: «Если время будет мирным, то я надеюсь прожить достаточно, чтобы слышать речи Горчакова перед русскими нотаблями». Посол знал мнение графа В.П. Орлова-Давыдова о том, что дворянская оппозиция станет «оппозицией Его Величества», хотя из бесед с Александром II понял, что само Его Величество вовсе не желает такой оппозиции.
В письмах к своим постоянным корреспондентам Александру Барятинскому в Тифлис и Михаилу Горчакову в Варшаву Александр рассказывал о своих надеждах и тревогах. В начале 1859 года он пишет: «Пусть Бог благословит, чтобы год прошел так же спокойно, как только что кончившийся». Рассказывая о недовольстве массы дворянства, чьи проекты в Редакционных комиссиях были отодвинуты в сторону, он писал и о тревоге, вызываемой поднявшимся в деревнях трезвенным движением: «…умы возбуждены разными ожиданиями и нелепыми слухами, распространяемыми злонамеренными людьми. Дай Бог нам довершить крестьянский вопрос без дальнейших потрясений». В то же время меры строгости он одобрял, считая, что «своеволие терпимо быть не должно».
Последнее Александр Николаевич относил не только к мужикам. Дворянские депутаты, недовольные той ролью, которая была отведена им Редакционными комиссиями, громко ругали петербургскую бюрократию, и обратились к царю с адресами. Рассказывая за вечерним чаем брату Косте об этом, Александр особенно возмутился двумя адресами – от группы дворянства во главе с тверским губернским предводителем А.М. Унковским и от М.А. Безобразова.
– Представь себе, в них уже начинают являться довольно ясные намеки на конституцию! Слова пишут разные, а хотят одного: ограничить царскую власть, чтобы самим играть большую роль. Дай Бог нам терпение.
Прямо отвергнуть дворянские пожелания было невозможно, и они были, хотя и формально, учтены. Но Безобразов был выслан из столицы.
В письме к матери 9 января 1860 года (то был последний год жизни вдовствующей императрицы, путешествовавшей из Ниццы в Геную, из Генуи в Эмс) Александр пишет: «Никто не понимает больше, чем я, серьезности эпохи, в которую мы живем. Она очень трудная и даже критическая… Умы недовольны, потому что великий вопрос освобождения касается материальных интересов существования всех классов и не может быть доведен до конца без жертв со стороны дворянства». Он рассказывает матери о том, что на Редакционные комиссии возводится множество клевет, «каждый судит о ее делах на свой манер и хочет предрешить результаты ее работы, в то время как еще нечего окончательно оценивать». Жалуясь на поведение тверского, рязанского и орловского дворянства, на оппозицию петербургской аристократии, он уверяет мать, что все же надеется на умиротворение общества.
Жизнь в царской семье шла независимо от перипетий борьбы за эмансипацию. Это была дружная семья. Там любили друг друга, переживали, помогали и сочувствовали другу другу. Эти видно по письмам, а они часто писали, сыновья – матери, братья – один другому, а кроме того, почти все вели дневники или записные книжки, и по этим пожелтевшим бумагам можно узнать не только о тех или иных фактах, но и о духе любви и сердечности, старательно культивировавшимся в семье. Осенью 1860 года всех объединила общая беда – болезнь вдовствующей императрицы Александры Федоровны, лекарств от которой доктора не знали.
В дневнике великого князя Константина в октябре месяце нередко встречаются записи такого рода: немного поработал, закурил сигарку и вдруг – зовут. «Я думал, что она уже кончается, побежал как шальной», но тревога оказывалась ложной.
18 октября вокруг умирающей собралась вся семья, но она несколько раз спрашивала, «скоро ли приедет Саша?» и когда он приехал, «Мама от радости стала как бы спокойнее». Она подозвала детей и внуков и позволила поцеловать руку, а после тихо уснула. «Тогда и мы все разошлись, но ложились спать как есть одетые, чтобы быть готовыми на все. Господи Боже наш, дай нам силы и да будет Воля Твоя». «Ночь была очень беспокойная, – записывал далее Константин. – Матушка много металась и стонала».
На следующий день было назначено важное заседание в крестьянском комитете, и в 11 часов Константин туда отправился. Вечером он записал: «Начали рассматривать Общее положение. Шло довольно хорошо, но когда коснулись того, что здания усадьбы объявляются собственностью крестьянина, тут завязался самый горячий спор, который продолжался весьма долго. Личности начали тут ясно обрисовываться. Защищали только Гагарин, Чевкин, Ланской и я. Все остальные были против. Наконец соединились на том, чтобы сказать вместо собственность – неотъемлемое владение. Только что дошли до этого результата, как входит фельдъегерь и говорит, что меня требуют в тот дворец. Я в страшном ожидании вскочил и побежал, ни с кем не простившись. Приезжаю и вижу, что все у постели Матушки на коленях и в слезах. Я подошел и на коленях поцеловал ее руку. Она меня еще узнала. Тогда Бажанов начал читать молитву. После того все с ней простились, ее дамы, кавалеры и вся прислуга. Это была раздирательная сцена».
Пошли обедать. После обеда она лежала спокойно и не стонала. Все сидели у нее. «Стояла совершеннейшая тишина. Дыхание ее было так тихо, что Саша думал, что она отходит. Мы встали в слезах на колени вокруг кровати. Матушка попросила нас выйти и оставить ее в совершеннейшем покое».
Наступило 20 октября. «Рассветало, стало светло, а Матушка все более и более потухала. Наконец Бажанов начал читать отходную. Не стало нашей дорогой Матушки! Нет уже больше у нас ни отца, ни матери… Потом мы ее опять переложили на кровать и при этом убедились, как она страшно похудела… Бажанов читал из Евангелия „Да не ожесточатся сердца ваши“, которое он читал после смерти Папа и Адины, и которое я так странно люблю».
Горе горем, но надо было возвращаться к их главному делу. Вновь Константин уверял Сашу, что тот напрасно надеется на умиротворение дворянства, такого быть не может, ибо дворянство не примирится с потерей своего значения как первого сословия. По решительности характера великий князь в конце 1860 года откровенно советовал брату устроить coup d’etat: не пускать дела в Государственный Совет, а объявить от себя и представить к исполнению.
И в том был резон, ибо никто не мог быть уверен в исходе рассмотрения проекта реформы высшими сановниками России, большинство из которых были крупными землевладельцами. Тем не менее Александр Николаевич твердо решил вести дело исключительно законным путем. Младший брат смирил гордыню. Что значит даже его самолюбие, когда речь идет о судьбе России?
11 декабря 1860 года великий князь пригласил вечером в Мраморный дворец графа Панина и других наиболее влиятельных своих противников. Два часа горячо спорили они в кабинете, и Константину удалось убедить Панина присоединиться к мнению меньшинства Комитета, отказаться от намерения предоставить помещикам вотчинную полицию в имениях и от некоторых других соображений второстепенного значения. Правда, и графу удалось настоять на некотором уменьшении наделов отпускаемых на волю крестьян, хотя не в той мере, как намеревался поначалу.
