Утром 19 февраля Александр Николаевич с семьей был у обедни в малой дворцовой церкви. Затем, как обычно, в комнатах императрицы пили чай, завтракали. Дети были молчаливы, чувствуя волнение взрослых.
Отставив пустую чашку, Александр бросил на стол салфетку и пошел в свой кабинет. Мария Александровна быстро перекрестила его. Она вполне понимала значение принятого им решения, важность и опасность его. И как покойная свекровь в декабре 1825 года, была готова в полной мере разделить с мужем-государем всю чашу испытаний, какая выпадет. Только бы этого захотел Александр…
Александр Николаевич прошелся по просторному кабинету. Позвонил и послал камердинера с приказом вновь открыть малую церковь и посмотреть, чтобы туда никого не пускали, даже священника.
Он медленно пошел следом за камердинером и, по рассказам очевидцев, пробыл в церкви двадцать минут. Вышел необычно скорым шагом и направился в кабинет.
Там сел за стол, на котором были приготовлены все бумаги, и стал их подписывать. Тридцать пять раз ему пришлось поставить свою подпись: Александр. Крупное А с широким росчерком и мелкие другие буквы, росчерк наверху и внизу. Положил гусиное перо на подставку (позже оно было передано в Московский Исторический музей) и откинулся в кресле – вот и все.
Бумаги с фельдъегерем были отправлены к государственному секретарю Буткову.
После этого государь распорядился о том, что решил еще вчерашним вечером. Придворные скороходы бросились с повестками в великокняжеские дворцы. Государю было угодно, чтобы члены императорской фамилии проехались по несколько раз по Невскому проспекту в колясках или верхом для успокоения народа, может быть, вернее было бы сказать, для успокоения чиновного и придворного Петербурга.
Сам Александр прокатился в коляске по Невскому и по Большой Морской. На несколько минут остановился у памятника Николаю Павловичу, у подножия которого постоянно лежала гирлянда из искусственных голубых, малиновых и белых роз, выглядевших вполне как живые.
По возвращении во дворец доложили о приезде Владимира Петровича Буткова. Причина его неурочного и нерегламентированного приезда была чрезвычайной: вдруг обнаружилось, что нет возможности напечатать Манифест и Положение об освобождении. Документы оставались секретными и никуда передавать их было нельзя. Теперь же сообразили, что напечатать 40 печатных листов в 400 или 600 тысячах экземпляров правительственная типография не может.
Но для Александра в этот день препятствий не было.
– Так печатать во всех казенных, а мало – и в частных типографиях! – приказал он.
Набор делали под караулом солдат и развозили по типографиям по ночам при двух сторожах, как политических преступников. У печатных машин дежурили посменно по два чиновника из II Отделения С.Е.И.В. канцелярии и из Главного комитета.
Помимо казенных типографий, работали синодальная, сенаторская, академическая и частные – Пахитонова, Безобразова, Тиблена. Последние воспользовались случаем и содрали с казны по 4 тысячи рублей с тысячи экземпляров за оттиск, получая при этом готовый набор и бумагу и не делая корректуры.
Почему событие сохранялось в полной тайне? В ответе на этот вопрос в немалой степени и ответ о характере Александра II, как государственного деятеля. Решившись на отмену крепостного права, он опасался волнений после объявления об этом и прислушался к совету Долгорукова, что лучше бы отсрочить оглашение воли на дни после Масленицы, начинавшейся 26 февраля, а то разгулявшийся народ на все способен.
На всякий случай масленичные балаганы, обыкновенно располагаемые на Дворцовой площади, перевели на Марсово поле.
В письме М.Д. Горчакову от 12 февраля царь сообщал, что публикацию Манифеста отложили до «Великого поста. Дай Бог, чтобы все обошлось тихо, но умы в сильной степени растревожены, в особенности здесь в столице, где праздных и злоумышленников довольно много и которые только множественностью отзываются даже на трусливых благонамеренных… Анонимные письма и самого преступного содержания… здесь в моде, и я сам их получаю».
И вот желанный Манифест был, но его как бы и не было. Все уже знали, что документ подписан царем и печатается в тысячах экземпляров, по рукам тайком гуляли даже оттиски, вынесенные типографскими рабочими, и все же дело оставалось секретным.
Дворник Тимофей Феофанов из дома господина Горохова номер 19 по Литейной части, возвратясь из съезжего дома, встретил мастеровых и каретника, живущих в его доме.
– Зачем вызывали в полицию? – спросили его.
– За волей, – задумчиво ответил Тимофей. – А видно, братцы, воля-то дана в самом деле, потому что о ней не велено говорить.
Пораженные мастеровые поделились новостью с лакеем полковника Зайцева, офицера лейб-гвардии Павловского полка. Зайцев был давно сердит на дворника за то, что тот долго не отворяет ему калитку, заставляя ждать всякий раз, как он поздно вечером возвращался из гостей. Полковник отправился к приставу Литейной части. Распространение возбуждающих слухов подлежало известному наказанию. Бедному Тимофею дали в присутствии собранных дворников 230 розог. По странному стечению обстоятельств секли его в день объявления Манифеста.
В ночь на 5 марта сторожа Синода развезли Манифест по церквам. 5 марта в Санкт-Петербурге был ясный, светлый день, которым редко балует холодная северная весна. На улицах, как и обыкновенно в последний день Масленицы, Прощеное воскресенье, было много народа, но обращало на себя внимание непонятное сосредоточение войск. То же было и в Москве.
По улицам двигались пешие и конные патрули, солдаты заходили даже в трактиры. Следуя приказу генерал-губернатора Игнатьева, в каждом полицейском участке была наготове рота одного из гвардейских полков. Сами полки были приведены в полную боевую готовность.
В это самое время по всем церквам Петербурга, Москвы и тех городов, куда успели доставить запечатанные пакеты с Манифестом, священники зачитывали с амвона волю, и колокольный благовест славил Царя-Освободителя.
Александр Николаевич в тот день в латах кавалергарда с наследником отправился в Михайловский манеж, где после развода сам читал Манифест при громадном стечении народа. Внимание было поразительное, все сняли шапки, но – ох, как показательно, – народ не решался кричать «ура!», не имея на то разрешения полиции. За народ громогласное и долгое «ура!» прокричали офицеры и солдаты.
После ликующий народ бежал по улицам за коляской царя, не зная, как позволительно выразить свои чувства.
И снова отмечаем удивительные совпадения в судьбе нашего героя. На разводе в тот день был лейб-гвардии Финляндский полк, тот самый, что нес караул в Зимнем в день декабрьского мятежа и, возможно, спас жизнь будущему Освободителю. Читал Александр свой Манифест в помещении Михайловского манежа, которое спустя ровно двадцать лет будет связано совсем с другим событием в жизни России.
Об Александре II в разное время писали разное, как правило, отмечая его скрытность. Но все современники о 5 марта говорят одно: государь сиял, на лице его было праздничное выражение, откровенная радость и довольство.
