Светло и ясно было у него на душе. Александр надеялся, что немалые уступки в пользу дворянства примирят помещиков с потерей крестьян. Уже обсуждение условий освобождения в дворянских комитетах показало многим, что не так страшна эмансипация и не несет она погибели российскому дворянству. Однако непримиримые крепостники чувствовали, что именно 19 февраля положило конец дворянству, как особому классу, ведь отныне владеть землей могли не только дворяне. Кому казалось это обидным, кому – нестерпимым.
Двадцатилетний князь Владимир Петрович Мещерский в своей гостиной открыто осуждал освобождение:
– В русской жизни произошла страшная катастрофа, если хотите, гораздо более страшная, чем извержение вулкана или землетрясение. Вся Россия оказалась, если можно так выразиться, опрокинутой вверх ногами. Если уподобить все государство огромному железнодорожному поезду, который мчится на всех парах к своей провиденциальной цели, то 19 февраля этот колоссальный поезд потерпел крушение! В этот день локомотив, представляющий в поезде самую главную силу, низринулся в пропасть, увлекая за собою все вагоны один за другим. Главный устой жизни русской – крепостное право, на котором все зижделось и которым все определялось, этот устой вдруг рухнул! Я со страхом ожидаю, что вот-вот рухнет и все, что на нем держалось!
Однако первое время было тихо. Манифест, прибитый гвоздями или приклеенный на папертях церквей и полицейских будках, трепался ветром и мокнул под дождем. Многие помещики опасались ехать в деревню, ожидая крестьянских волнений. Потихоньку в головах мужиков происходил грандиозный, подлинно исторический переворот. Почти всеми овладело лихорадочное, пьянящее нетерпение, жажда немедленного установления их, только их мужицкой правды.
Приехавший из Москвы в Тамбовскую губернию в родное имение молодой помещик Дмитрий Никифоров был успокоен увиденным, хотя отметил «пришибленность» свершившимся событием мужиков. Весь пост прошел благополучно, и кроме нескольких горланивших пьяных мужиков на базарах, не было слышно никаких беспорядков.
Но как-то вдруг при въезде в усадьбу Никифоров опешил: обширный двор был завален связками льна и конопли. Всякая тягловая баба осенью получала известное количество трепашного льна или кудели и в продолжение зимы должна была спрясть и выткать 15 аршин холста, а весной сдать его. Какой-то грамотей вычитал, что никаких дополнительных работ, кроме указанных в Положении, не допускается, и надоумил баб отнести непряденый лен на барский двор. Приказчик не принял лен, объяснив, что закон обратного действия не имеет. Тогда бабы побросали связки льна и ушли. Дали знать исправнику. По его приезде бабы тотчас выдали зачинщиков. Их арестовали. Остальные мигом разобрали свои связки, и бабий бунт кончился. Крестьяне увидели, что самовольничать нельзя, и сидели после этого смирно.
Подобные случаи не были редкостью в 1861 году. Русский крестьянин, не веря никому, многого не зная и не понимая, сам пробовал, до каких пределов получил он свободу и что эта господская свобода для него, Васьки или Трифона, означает.
Иные башковитые мужики рассуждали, что теперь вполне их житье-бытье может стать хуже. Много ли толку в личной свободе да возможности выборов своих судов и своего начальства, если от сносной зависимости от барина они подпадут под гораздо более тяжкую зависимость от чиновника, «чернильной души».
В другом конце России, в Пермской губернии, вдруг появились необычные странники. Мужики о них рассказывали друг другу втихомолку. Летом странники пришли в село Ивановское Ирбитского уезда. Одеты они были диковинно: в длинных халатах, подпоясанных кушаками, серых широкополых шляпах с кистями.
– Пришел я разузнать, – говорил один крестьянам, – как помещики здесь с вами обращаются. Не обижают ли они вас? Не ложно ли истолковали вам манифест, изданный для вас моим братом-государем?
Услышав такую речь, крестьяне пали перед незнакомцем на колени, благодарили и всячески старались ему угодить.
– Ваше преподобие, ваша светлость! – говорили они ему. – Чем же прикажите вас угощать?
– Мы, братцы, ничего не едим, кроме пирогов с кремом да индеек. А пьем только красное и белое вино, – ответил высокий.
Засуетились мужики, снарядили послов в Ирбит и стали угощать дорогих гостей на славу. Поместили их в просторной избе старосты.
На следующий день «царский братец» пожелал осмотреть местность. Окруженный толпой крестьян, он прошелся по полям, по господским лугу и роще. Возвращаясь, встретили помещицу в экипаже. Мужики, как водится, сняли шапки и поклонились. Незнакомец грозным взором окинул помещицу и объявил крестьянам, что завтра будет у нее обедать.
– …Тогда и все ваши нужды ей скажу. Уж она меня послушает!
Но не пошел незнакомец к барыне, объявив на сходке мужикам, что спешит идти дальше по России, смотреть на житье крестьянское. Там же потребовал он с каждого по 75 копеек с души, и после некоторого колебания деньги были собраны. Это служило ясным доказательством того, что он – власть, потому как власть не может не брать. Всего собрали около 70 рублей. С ними незнакомец с молчаливым своим приятелем и скрылся.
Последствия его пребывания сказались тут же. Крестьяне стали оказывать помещице неповиновение: ни оброка, ни издольной повинности не хотели признавать. Заявили, что не желают принимать помещичьих наделов. «Царь нас наделит землей, – убежденно повторяли мужики, – он и скота нам даст! Мы все знаем из верных рук…»
Доводов помещицы никто не слушал. Ей пришлось обратиться к властям, но ни мировой посредник, ни становой пристав не смогли сладить с миром и вызвали исправника. Тот узнал, что и как, и дал знать губернатору. Выслали воинскую команду.
Едва слухи о солдатах достигли Ивановского, мужики, надев старые зипуны, с понурыми головами чинно вышли навстречу начальству. За ними, но прячась за заборами, следовали бабы с рогачами, ухватами, кочергами – на выручку.
– Смей только они, окаянные, наших мужиков тронуть! – слышалось из-за забора. – Мы им покажем тогда! Мы их на рогачи так и поднимем!
К понурившейся толпе подъехал исправник.
– На колени, мерзавцы! Я буду читать вам Манифест. Вы не поняли его!
Крестьяне на коленях прослушали долгое чтение.
– Поняли теперь?
– Поняли.
– Так принимаете надел?
– Нет, ваше высокоблагородие, не желаем.
– Как! Власти царя не хотите исполнять?
– Нет, – упорствовала толпа. – Это не вся воля.
Привезли воз розог и начали сечь.
Едва завершилась невеселая процедура и понурые мужики с притихшими бабами разбрелись по домам, как пролетел слух, что «великий князь», тот самый! – в соседнем селе. Пока мужики прикидывали, кого бы сгонять туда за выручкой, исправник послал солдат, и те привели.
– Ты что за личность? – спросил грозно исправник. – Подай свой вид!
– У меня нет вида, – небрежно отвечал «царский братец». – Если бы ты знал, с кем говоришь, то так бы меня не спрашивал.
