А вот внутреннее разночинско-студенческое течение при всем его крикливом и вызывающем тоне было сочтено менее опасным, ибо основывалось всего на радикальных идеях – мальчишество-с… С логической точки зрения рассуждения были правильны. История показала, что они оказались ошибочны.
Был один пункт, в котором сходились взгляды и царя, и писателя-патриота Льва Толстого, и революционера Герцена. Этот пункт – Россия, Русское государство. Каждый из них по-своему понимал и любил Россию, но даже для неистового Искандера не могли умереть идеалы национальной войны 1812 года. Невеселый опыт жизни на Западе внушил ему омерзение к мещанскому идеалу западного мира, духовному тупику европейского прогресса.
А им противостояли люди, напрочь лишенные того светлого чувства любви к родине, которое в русском народе было естественным, как дыхание, неизменным, как сыновняя любовь. Эти люди поставили своей задачей борьбу с государством, точнее – разрушение существующего государства, нимало не задумываясь о будущей судьбе России, скрепленной и живущей силой этого государства.
2
В то время прокламации распространялись с большой смелостью и довольно открыто. При встрече двух знакомых один на вопрос другого, отчего это карман оттопыривается, спокойно отвечал: «А это прокламации». Нередко днем или вечером в прихожей раздавался звонок и некто, случалось, что и знакомый, совал прислуге или вышедшим хозяевам пачку листков. Прокламации рассовывали по карманам. Велико бывало удивление хозяев шуб и шинелей, вдруг обнаруживавших у себя антиправительственные воззвания.
С осени минувшего года прокламации стали появляться на афишных тумбах, на стенах концертного зала, на креслах Большого театра, а то рассказывали, что ясным днем по Невскому на белом рысаке ехал какой-то барин в цилиндре и разбрасывал тонкие листочки направо и налево.
Распространялось печатное издание «Великоросс» прямо с конституционными требованиями. В апреле разным начальственным лицам была прислана по городской почте пародия на Манифест 19 февраля. В III Отделении заподозрили в авторстве Чернышевского, но доказательств не нашли. Впрочем, установили за ним секретное наблюдение.
Весной Александр Николаевич открыл одно из заседаний Совета министров напоминанием о соблюдении тайны насчет того, что в Совете происходит.
– …А то, изволите видеть, в последнем «Колоколе» перепечатали все мною сказанное в прошедшем заседании по крестьянскому делу! – и он бросил на стол журнал.
В империи исчез страх, на котором держалось все при батюшке. Царя и царской власти люди не страшились, и ведь это было благом, этого он сам хотел. Но хотел и другого – уважения и доверия, а их не было. На поверхность выбилась наглая дерзость. Князь Долгоруков доложил, что следственный пристав Путилин поймал вора, укравшего часовую цепочку, а тот предлагает под условием освобождения раскрыть истину насчет распространения возмутительных листков и указать всех главных участников дела.
– …Но наверняка врет мошенник! – заключил Василий Андреевич.
Масштабы явления оказались настолько велики, что полицейская власть решительно растерялась. Когда же в начале сентября по городу было разослано печатное воззвание «К молодому поколению», по мнению благонамеренных людей, самого возмутительного содержания, арестовали литератора Михайлова по подозрению в привозе его из-за границы.
Александр Николаевич несколько раз прочитал принесенную Долгоруковым прокламацию, мрачнея от верности критических пассажей то ли Герцена, то ли наглых молокососов: «…Правительство наше, вероятно, не догадывается, что, положив конец помещичьему праву, оно подкосило свою собственную императорскую власть… если царь не пойдет на уступки, если вспыхнет общее восстание, недовольные… придут к крайним требованиям…»
Нестерпимо унизительно было читать пасквиль, который могли прочитать сотни других людей. Странным и необъяснимым казалось, что противники правительства не требовали конституции и отвергали западноевропейский опыт: «…Мы народ запоздалый, и в этом наше спасение. Мы должны благословлять судьбу, что не жили жизнью Европы. Ее несчастия, ее безвыходное положение – урок для нас. Мы не хотим ее пролетариата, ее аристократизма, ее государственного начала и ее императорской власти…» А чего ж вы хотите? Как намереваетесь действовать?
«…Если для осуществления наших стремлений – для раздела земли между народом – пришлось бы вырезать сто тысяч помещиков, мы не испугались бы и этого. И это вовсе не так ужасно…»
– Во всяком свинстве можно найти добрый кусок ветчины, – поморщившись, сказал император Долгорукову. – Надеюсь, от чтения таких листочков наши господа дворяне поймут, кто им враг, а кто надежная защита.
– Несомненно, ваше величество, – поддакнул князь.
За арестованного по делу о прокламации «К молодому поколению» Михайлова (о подлинном ее авторе Николае Шелгунове жандармы не узнали) просили многие видные деятели культуры. На квартире графа Кушелева-Безбородко, издателя журнала «Русское слово», собрались почти все петербургские литераторы и решили подать министру народного просвещения петицию с просьбой принять участие в судьбе Михайла Ларионовича Михайлова. Осмелевшие литераторы предложили даже допустить «депутата» к следствию, производимому в III Отделении.
Адмирал Путятин петицию принял, за что был обруган царем, повелевшим посадить депутатов за дерзость на гауптвахту. Михайлов же, откровенно говоривший в крепости, что ненавидит существующий строй и с нетерпением ждет его свержения, был судим и приговорен Сенатом к 15 годам каторжных работ в рудниках. Царь уменьшил этот срок до 7 лет. Утром 14 декабря (об исторических параллелях едва ли кто думал) на Сытном рынке был исполнен приговор суда над Михайловым, и ночью его вывезли из Петербурга.
Тем не менее волна прокламаций не сошла на нет. Весной 1862 года появился возмутительный листок «К офицерам». Враги существующего порядка кощунственно распространяли его в Светлое Воскресенье и проникли даже в дворцовую церковь. Старый граф Адлерберг вытащил листок из кармана собственной шинели и долго не мог успокоиться. Иные уверяли, что-де не стоит принимать всерьез ребяческие шалости. Мальчишеское озорство – и ничего более!
Нет, значение прокламаций было куда больше. Прежде всего, они уронили авторитет власти, оказавшейся беспомощной перед насмешками и угрозами неведомых революционеров. Во-вторых, они еще больше поколебали устои, на которых покоилось российское общество. В-третьих, показали, что реальная опора царской власти в верхах общества не так уж и велика. На придворных церемониях Александр вглядывался в знакомые лица – кто из них противник? а может, кто из молодых адъютантов? молодых генералов? великих князей?… Все пошатнулось.
Между тем петербургская шаткость отразилась и на характере заключения Петра Заичневского. Режим его содержания был настолько свободен, что он не только читал, писал, имел свидания с вдруг объявившимися «родственниками», но и сумел сочинить новую прокламацию, названную «Молодая Россия». На волю она была передана одним из распропагандированных им часовых. Товарищи Заичневского вполне оценили его творение, кое-что поправили, выпустили в свет, и в мае 1862 года оно разошлось по столице. Документ этот более чем достоин внимания.
