Адам показал мне бумагу с вызовом.
– А я предупреждал, – все, что мне оставалось – лишь пожать плечами. – Но не переживай, двадцать пятого комиссии не до тебя будет.
– Надо еще какое-нибудь доказательство, – гнул свое доктор. – Какие там события дальше?
Я задумался.
– Вроде бы завтра или послезавтра начнутся раскопки гробницы Тамерлана.
В тюрьме со мной сидел один известный историк, взятый за убийство любовницы. Рассказывал, что на гробнице нашли надпись: «Все мы смертны. Придет время, и мы уйдем. До нас были великие и будут после нас. Если же кто возгордится и вознесется над другими и потревожит прах предков, пусть постигнет его самая страшная кара».
Пересказал надпись Соломонычу: дораскапывались, потревожили прах, а потом вот вам кара – фашисты.
– Это не пойдет, – покачал головой доктор. – О раскопках писали в газетах.
Мы помолчали, раздумывая каждый о своем.
– Из НКВД насчет тебя звонили. – Адам тяжело вздохнул. – Спрашивают, когда будет заключение. Сказал, что случай сложный, требуются еще наблюдения.
– Пока мы ничего сделать не успеваем, – резюмировал я. – Разве что… Езжай по знакомым, в синагоги, умоляй уезжать скорее всем в Киев, а оттуда дальше – на восток, на Волгу, в Среднюю Азию, куда угодно. Пусть раввины этим занимаются, кто там еще у вас есть авторитетный. У тебя времени на это не хватит. Любой ценой пусть вывозят детей. Евреи тебе поверят. Кто сейчас поедет, тот и жилье, и работу найдет. Потом такой поток будет, что люди рады будут хоть что делать, лишь бы с голоду не сдохнуть.
– Да, так и сделаю, – мрачно кивнул доктор. – А что, кстати, там дальше было с Тамерланом?
– Да Сталин его останки в сорок втором велел вернуть обратно в могилу – и сразу дела пошли в гору, в Сталинградский котел миллион немцев угодило.
Я развел руками, показывая, что всю эту мистическую чушь не следует воспринимать серьезно. Но Адам выглядел очень серьезным.
* * *
Двадцать второго все и началось, как в страшном сне. Вроде и ждал, не спал почти, и не сказать, что совсем войну забыл, а взрывы со стороны города как серпом по известному месту были.
Больные вскочили, загалдели, бросились к окнам. Над Львовом поднималось красное зарево. Взрывы продолжали грохотать, проснулся ревун воздушной тревоги.
Санитары, посовещавшись, повели нас в подвал, который совсем не был оборудован под бомбоубежище.
А утром приехал мрачный Адам.
– Надо эвакуировать больницу!
Мы поднялись в кабинет врача, я подошел к окну. В синем небе плыли десятки самолетов с черными крестами. Шли на Киев. Или еще дальше.
– Главврач погиб при бомбежке на выезде из города, – тяжело вздохнул психиатр.
– Кто его заместитель?
– Теперь я, – еще раз вздохнув, ответил Соломоныч.
– Звони скорее, а еще лучше поезжай в горком. Задержимся – пропадем. И не вздумай вывозить больных железкой – ее бомбят больше всего.
– Поеду во Львов… – решился Адам. – Буду выбивать грузовики. Или хотя бы подводы.
* * *
В полдень прослушали выступление Молотова.
«Граждане и гражданки Советского Союза!
Советское правительство и его глава товарищ Сталин поручили мне сделать следующее заявление.
Сегодня, в четыре часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города – Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек. Налеты вражеских самолетов и артиллерийский обстрел были совершены также с румынской и финляндской территории.
Это неслыханное нападение на нашу страну является беспримерным в истории цивилизованных народов вероломством…»
Молотов говорил убедительно, напористо. Слушали его буквально открыв рты. Некоторые женщины-санитарки плакали. Дергая меня за рукав, замычал Вовчик.
– Да, брат, война началась… – Но он таких слов, наверное, не понимал, успокоился от того, что я с ним заговорил.
«…Правительство призывает вас, граждане и гражданки Советского Союза, еще теснее сплотить свои ряды вокруг нашей славной большевистской партии, вокруг нашего советского правительства, вокруг нашего великого вождя товарища Сталина!»
В этом месте один из санитаров не выдержал, тихо, буквально себе под нос спросил:
– Но почему не Сталин выступает?
На него зашикали.
«Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!» – шепотом вместе с Молотовым я закончил выступление.
* * *
Адам оказался просто никаким хозяйственником. Ни про еду, ни про транспорт, ни про прочие вещи, необходимые на марше, он не имел почти никакого представления. Соломоныч суетился, звонил начальству, но все без толку. Если и получалось связаться с высокими кабинетами, то в ответ он получал практически открытым текстом отлуп, мол, разбирайся сам, не до тебя сейчас.
К вечеру он совсем опустил руки. Оказалось, что часть персонала просто не пришла на работу, а часть из пришедших рассосались по домам. На работе осталась хорошо если треть. Зато пришел Иванко, хоть была и не его смена. Заявившись в кабинет к врачу, он заявил, что останется здесь и будет делать все, что надо. От кого угодно, а от гуцула я такого не ожидал. Иванко же и подсказал крепкого хозяйственника. Им оказался сторож, Василь Петрович, тот самый вислоусый дядька, которого я первым увидел из персонала больницы.
– Не усе життя Петровыч був сторожом, – рассказал Иванко. – Вин у ту вийну був ротный старшина. Зараз погукаю, вин допоможе.
С приходом сторожа хозяйственные вопросы отошли на задний план. Получив ключи, он в сопровождении Иванко отбыл на ревизию. Мои сомнения, что сладкая парочка может все банально украсть, Соломоныч отверг:
– Я этого сторожа сто лет знаю, он крошки не возьмет. Дважды на моей памяти ворюг ловил. Пусть хоть этот занимается.
На следующий день, двадцать третьего, Адам выписал по домам всех, кого только мог. Лежачих стащили в одно отделение, оставив с ними персонал, медикаменты и продукты, в основном тех, кого не получилось бы забрать с собой. Да и персонала того осталось с гулькин хвост.
Когда я сказал, что немцы больных могут просто расстрелять, Соломоныч обиделся и сказал, что в любых зверствах должен быть предел, что больных расстреливать никто не будет, даже самые жестокие завоеватели. Все мои рассказы пошли побоку. Наивный интеллигент, эта шелуха с тебя быстро слетит.
В тот же день, ближе к вечеру, мы погрузились на подводы, и наша колонна двинулась на восток. Хотя одно название, что колонна. Восемь подвод, семь десятков ходячих больных, из них почти два десятка женщин, два врача, четыре медсестры и пять санитаров. Ну и сторож-старшина Василь Петрович. Вот и весь личный состав. Продуктов, если не шиковать, недели на две растянуть можно. На голодном пайке – на три. Петрович признался потом, что и в больнице на лежачих осталось не больше.
