– Ну, полиция. Они… забрали Артема?
– Забрали.
– Значит, я не успела… – На глазах у Ани выступили слезы.
– Что не успела? Почему… откуда ты знаешь про полицию?
Регина недоумевала. Аня вылупила на нее серые глаза. В них было страдание.
– Это Сашка, черт бы его побрал. Иуда проклятый. Взял и позвонил ментам. Мол, у нас тут рядом живет неизвестный, под чужим паспортом. Ну они и подняли шухер. Я на работе была, когда пришла, узнала и сразу сюда. Но опоздала… – Аня вытерла слезы и с надеждой посмотрела на Регину. – Региночка Сергеевна, что теперь будет? Его арестуют?
– Его уже арестовали. – Регина почувствовала, что смертельно устала. Все одно к одному. И идею с паспортом она лично придумала, старая дура.
– Но ведь он… Артем… он же гражданин Латвии. Вы же сами говорили!
– Никакой он не гражданин Латвии. И не мой внук. Я вам неправду сказала, Аня.
– Не внук? А кто?
– Никто. Вернее, сын моей бывшей ученицы. Она умерла. А он вырос бандитом.
– Как бандитом? – упавшим голосом переспросила Аня.
– Так. Сидел в колонии за грабеж. А потом освободился. И сразу влип в другую историю. Короче, Аня, его обвиняют в убийстве. В убийстве, которого он не совершал.
– Как же так? – прошептала потрясенная Аня. – Как можно обвинять в том, чего не делал? И… что теперь будет?
– Что будет, не знаю. Ты иди домой. Нечего тебе здесь делать, помочь ты ничем не можешь. А за брата ты не в ответе, каждый своей головой думает.
Аня кивнула и поплелась в прихожую. Регина хотела пойти закрыть за ней дверь, но у нее внезапно резко закружилась голова. Потолок завертелся перед глазами, как карусель, все ускоряя вращение. Люстра сверкнула всеми цветами радуги и почернела. Черный свет разлился вокруг, поглотив день. Звуки превратились в один пронзительный свист и исчезли. Наступила тишина.
24
…В камере было негде яблоку упасть. Тошнотворно пахло кислятиной и мочой. Казалось, кинь топор, и он останется висеть в воздухе, до того тот был плотный и душный. По стенам стояли двухъярусные железные кровати. Я насчитал их не меньше пятнадцати. Свободных мест всего три, все наверху. Прошлый СИЗО был не лучше, но все-таки не такой переполненный. На меня с любопытством уставилось два с лишним десятка глаз. Я молча подошел к свободной кровати, кинул на железную сетку выданную мне скатку. Оставалось как-то забраться наверх, что с загипсованной рукой было проблемой. Никаких лестниц на этих столетних проржавевших монстрах не предусматривалось. Мужики, сидевшие кучкой внизу с картами, смотрели на меня с любопытством, ожидая веселого представления.
– Эй, парень, тебя подсадить? – спросил один из них, пожилой, с сизым испитым лицом.
Остальные дружно загоготали. Не успел я ответить, из противоположного угла камеры раздался высокий сиплый тенор:
– Братцы, это ж Бешеный! Сколько лет, сколько зим! Добро пожаловать в хату.
Голос принадлежал тощему парню с козлиной бородкой и татуировкой на щеке. Приглядевшись, я узнал в нем Ваську-танцора, с которым сидел на малолетке. Та еще мразь, хотя в свое время учился в балетном училище, правда, не окончил его.
– Братаны, это свой. – Васька поднялся с кровати и подошел ко мне. – Рад видеть тебя, Бешеный. Где руку повредил? Тебе подмогнуть?
Его дружелюбие не могло ввести меня в заблуждение. Такие, как Танцор, ничего не делали за просто так. Однако, пожалуй, его помощь сейчас была бы кстати. Васька помог мне залезть наверх. Сам подтянулся и сел рядом.
– Рассказывай, за что тебя.
– Ни за что.
Он заржал.
– Э, брат, все так говорят. Курить есть?
– Нету. Бросил.
– Хорош гнать. Чтоб Бешеный бросил смолить?
Я вспомнил последние слова Регины, которые она говорила мне перед тем, как меня схватили. «Ты не Бешеный. Он это не ты. Ему нечего терять». Это правда. Бешеному терять было нечего. Он знал одно: или выживет сейчас, в этот момент, любой ценой, или погибнет, и никто не станет о нем плакать. Никто. Поэтому не жаль. А обо мне станет плакать Регина. Еще как станет. И поэтому я должен жить.
– Слушай, Василий, шел бы на свое место, – сказал я Танцору.
Тот вытаращил на меня свои водянисто-голубые глаза.
– Ты че, в натуре, гонишь меня, что ли? Курева для друга пожалел? Эх ты…
– Говорю же, курева нет, – проговорил я спокойно. – Бешеного тоже нет.
– Как это нет? – Васька посмотрел на меня, как на сумасшедшего. – Вот же ты, сидишь.
– Так, нет. Был и вышел. А я Гусев Артем Константинович. Понял?
– Артем Константинович! – Танцор подавился смехом. Его желтые зубы оскалились, как у мартышки. – Держите меня, щас упаду.
Мужики внизу навострили уши. Васька продолжал трястись от хохота, и мне захотелось вмазать ему в рыло. Сильно захотелось. Но вместо этого я легонько ткнул его в спину. Совсем легонько, однако он сидел на самом краю и от неожиданности пошатнулся и полетел вниз.
– Ах ты… – Из Васьки посыпалась отборная матерная брань. Он вскочил с пола и кинулся к кровати.
– Лучше не лезь, – сказал я.
– Слышал, Танцор? – прохрипел один из картежников. – Не лезь к Артему Константиновичу. А то он тебя огреет своим гипсом.
Братва весело заржала. Васька заколебался. Я видел, что связываться со мной ему не хотелось.
– Попомнишь, – бросил он мне с угрозой.
– Не успею. Я здесь случайно, скоро меня выпустят.
Знал бы Танцор, что я меньше всех в этой камере верил в то, что говорю. Да что там, совсем не верил. Но Регина была бы довольна, если бы сейчас меня слышала. Я говорил для нее. Мне казалось, она где-то рядом, видит меня. И от этого я чувствовал небывалое спокойствие и уверенность в том, что поступаю правильно.
– Пацан, а ты забавный, – проговорил другой мужик, тасуя засаленную колоду. – С тобой и телик не смотри.
Я промолчал. Я знал, что они меня не тронут. Никто не тронет. Такие кликухи, как Бешеный, зря не приклеивают. Васька поневоле сделал мне неплохую рекламу.
Рука снова ныла, словно ее пилили тупой пилой. По совести, надо было меня сначала не в изолятор пихать, а в больничку. Но для Скрипника я особо опасный рецидивист. Он мне так и сказал перед тем, как отправить в камеру.
– Ты, Гусев, рецидивист, несмотря на свой возраст. Сразу две статьи: преднамеренное убийство и взятие заложника. Сидеть тебе не пересидеть.
Вот поэтому я был здесь, среди духоты и вони. Гипс разболтался, бинт на нем был серым от грязи. Башка трещала от бессонной ночи – Скрипник закончил допрашивать меня только под утро. Я попробовал заснуть, но это было нереально – при свете дня, с отсыхающей рукой, посреди монотонного гула и громкого ржания.
