– Дай ей время, Алекс. Ей надо подумать об очень серьезных вещах, и помни, что она все еще скорбит об отце. Хорошо, что она уезжает во Францию. Это обеспечит ей время и расстояние. По-видимому, она встретится с Хлоей в Париже.
– Господи, мама, – я покачал головой, – как я разберусь со всем этим?
– У тебя нет другого выхода. Одна из санитарок однажды сказала мне, что людям дается в жизни только то, с чем они могут справиться, – задумчиво сказала она.
– Или не могут и совершают самоубийство, – угрюмо сказал я, положив голову ей на колени, и она гладила меня по волосам, словно я по-прежнему был ребенком.
– Ну, мне кажется, она права. Возьми, например, меня. Да, в моей жизни были боль и горе, но я знаю, что это сделало меня лучше. И, вероятно, всех в семье тоже. И хотя Имми и Фреду было труднее всего, в конечном итоге это почти наверняка сделало их более независимыми и сильными. И разумеется, твой отец был лучше всех.
Я посмотрел на маму и увидел любовь, ярко сияющую в ее глазах, что напомнило о моей потерянной любви и по новой загнало меня в депрессию.
– Я часто думаю о жизни как о путешествии на поезде, – внезапно сказала мама.
– В каком смысле?
– Ну, вот мы двигаемся потихоньку к будущему, а потом случаются эти мгновения, когда поезд останавливается на красивой станции. И нам позволено выйти и заказать чашку чая. Или, в твоем случае, Алекс, пинту пива, – она тихо хмыкнула. – И мы сидим там некоторое время, пьем, любуемся красивым видом и чувствуем покой, мир и гармонию. Думаю, это те мгновения, которые большинство человеческих существ описали бы как «счастье». Но, разумеется, потом приходится вернуться в поезд и продолжить путь. Но ты никогда не забудешь эти мгновения чистого счастья, Алекс. И вот что дает нам всем силы смотреть в будущее: вера, что будут новые остановки. И они, разумеется, будут.
«Ого, – подумал тогда я, – возможно, философские блуждания я унаследовал не только от отца. Для любительницы весьма неплохо».
– Ну, я только что выпил около тысячи «пинт пива» с Виолой за последние несколько месяцев. И мне правда хотелось бы выпить еще сотню тысяч, – пробормотал я с несчастным видом.
– Видишь? – мать улыбнулась мне. – У тебя уже появилась надежда.
λ6
Тридцать четыре
Я в одиночестве стою на террасе и с трудом верю, что жизнь дала мне второй шанс, что Виола вернулась. Мне хочется побежать в ближайшую церковь, упасть на колени и возблагодарить какое угодно божество, которое даровало мне это чудо. И поклясться, что я научусь на своих ошибках.
Это все, что мы, люди, можем сделать.
Я также понимаю, что мои личные травмы – как и травмы прочих собравшихся в Пандоре – незначительны по сравнению со страданиями людей в других частях света. Никто из нас не испытал войну, голод или геноцид.
Мой дневник десятилетней давности – просто моментальный снимок маленьких жизней в огромной Вселенной. Но это наши жизни, и наши проблемы нам кажутся большими. Иначе человечество прекратило бы свое существование, потому что, как мудро сказала мне мать (и я уверен, Пандора согласилась бы), нас наделили врожденным даром надежды.
Оркестр переходит в режим праздника, и люди начинают танцевать. Я вижу Джулз с Берти и Алексиса с Ангелиной. Потом замечаю человека, во все глаза уставившегося на танцующую с матерью маленькую Пичиз.
Андреас – или Адонис, как мама и Сэди когда-то прозвали его. Ее отец.
Сглатываю, мелькает мысль, что это некий странный кармический опыт, астральное путешествие, и я словно возвращаюсь в тот миг, когда Саша впервые увидел меня на свадьбе мамы с папой много лет назад. Возможно, стоит поговорить с Сэди. Попытаюсь поделиться с ней своим опытом по данному предмету. «Предмету», который был причиной глубочайшей боли для большинства людей (кроме киприотов), собравшихся здесь сегодня. Призрак на этом празднике – тот, кто не здесь, – это, разумеется, мой отец. Саша… Александр, если хотите.
Подхожу к краю террасы, наклоняюсь над балюстрадой и смотрю на звезды. Интересно, смотрит ли он сверху на всех нас, прикладываясь к бутылке виски и смеясь над переполохом, который устроил далеко внизу.
И впервые я ощущаю в себе… сочувствие. В конце концов, недавно я сам испортил себе жизнь: совершил простую человеческую ошибку и едва не потерял то, что мне всего дороже.
Я знаю, что всю жизнь буду стремиться быть лучше, но точно так же знаю, что удаваться это будет не всегда. Я могу только стараться максимально приблизиться к идеалу.
– Алекс! Иди к нам! – мама, папа, Имми и Фред стоят маленьким кружком, держась за руки.
– Доброй ночи, папа, – шепчу я блистательному ночному небу.
Возвращаюсь к ним и беру руку матери с одной стороны и Имми с другой. Мы танцуем в кругу под какой-то странный – бузучный – вариант того, что, полагаю, изначально было мелодией под названием «Помпеи». По крайней мере, так говорит Фред, поскольку нынче именно он в курсе таких вещей.
Потом на террасу выходит Хлоя.
Мама манит ее к нам, и тут я вижу еще одну пару глаз, устремленных на нее. Мишель застыл, словно обращен в камень Медузой из греческих мифов.
Зачарованно наблюдаю, как Хлоя скользит среди людей, потом останавливается, словно чувствуя спиной жар его взгляда. Потом медленно оборачивается и смотрит на него. И оба улыбаются. Она чуть заметно кивает ему, потом берет за руку отца и вливается в наш семейный круг, когда оркестр снова начинает играть.
Я вижу, как позади нее появляется Виола, которая переоделась во что-то белое с оголенным плечом, отчего стала похожа на статую обнаженной бабушки-Афродиты. Джулз идет к ней, и Виола оглядывает мать, потом медленно подходит к ней и целует в обе щеки.
Пусть не объятие, но хотя бы начало. Протянутая оливковая ветвь. Это начало понимания.
И прощения.
Виола поворачивается к нам, таща за собой Джулз, которая в свою очередь затаскивает в круг Рупса. И скоро за ними следуют Алексис с Ангелиной, потом Фабио и Сэди с Пичиз… и в конце концов все остальные собравшиеся, пока мы не выстраиваемся в одну длинную человеческую цепь, держась за руки под звездами и празднуя жизнь.
Музыка умолкает, и все разражаются аплодисментами. Потом начинают кричать, требуя, чтобы Алексис и Хелена снова станцевали зорбу, как десять лет назад.
– Привет, – говорю я Виоле, когда она подходит ко мне. – Ты прекрасна.
– Спасибо.
Она все еще тихо что-то говорит мне на ухо, но меня отвлекает выражение лица папы, когда мама идет к Алексису и берет того за руку. Потом она посылает папе воздушный поцелуй и одними губами произносит: «Я тебя люблю», когда Алексис ведет ее в центр круга. И папа тоже улыбается, кивает и посылает ей воздушный поцелуй.
Я поворачиваюсь к Виоле.
