Фасолька покосилась на тревожно жавшегося к ногам хозяйки толстого мопса. Тот, судя по выражению морды, снова готовился то ли заскулить, то ли зарычать, не зная, похоже, какую линию поведения выбрать.
– Какая красивая, – зачарованно сказала Влада и подошла поближе, – можно погладить?
– Можно, – разрешил Радецкий. – Фасольке, как любой женщине, нравится, когда к ней подходят с лаской.
– Фасольке? Какое у тебя смешное имя.
– Ну, зовут ее Сильва Фелиция, так что имя у нас полностью подчеркивает, что мы практически королевских кровей, а Фасолька – это так, для своих.
– Это какая порода? – спросила Влада и погладила смирно сидящую собаку. Та начала постукивать хвостом, показывая, что не против. – На риджбека родезийского похожа, но вроде нет.
– Нет, – Радецкий засмеялся, видя ее удивленное лицо. Все лучше, чем растерянность и испуг, хотя, надо отдать этой женщине должное, испуганной она выглядела недолго. – Это венгерская выжла. Самая лучшая порода на свете.
У входной двери заворчал явно несогласный с таким определением мопс.
– Надо же, я о такой даже не слышала никогда, – призналась Влада, – очень красивая, и цвет такой, как мед. Даже нос.
– Фасолька, ты слышишь, Влада сказала, что ты красавица. Впрочем, ты сама это знаешь, потому что еще и умница. Все, проходите, хватит у дверей стоять. Влада, вы есть хотите?
Он прошел в глубь коридора, разделся у вешалки, обернулся. Его гостья по-прежнему стояла у дверей и все смотрела на Фасольку, выражение ее лица было странное.
– Что опять стряслось?
Она помотала головой, словно отгоняя непрошеные мысли.
– Нет, ничего. Совершенно ничего. Я вдруг позавидовала вашей собаке, потому что вы обращаетесь к ней на «ты».
Он усмехнулся чуть заметно, потому что при всей своей силе, кажущейся почти мужской, она была очень женщина, с присущей только женщинам ерундой, которой обычно бывали забиты их головы. Человека сегодня чудом не убили, а она завидует его собаке.
Видимо, она сама поняла, что сказала что-то лишнее, поэтому независимо добавила:
– А вы, как я погляжу, ценитель хорошей обуви.
Он опустил глаза вниз, на стоящие на коврике под вешалкой свои действительно щегольские ботинки фирмы «Ллойд».
– Да, я стараюсь покупать только эту обувь, – сказал Радецкий. – Когда-то, давным-давно, когда я был еще начинающим врачом, мы с женой в первый раз поехали за границу и там в каком-то магазинчике я обнаружил эти ботинки, и они ужасно мне понравились. Они были комфортные, красивые, их было приятно держать в руках, и мне ужасно хотелось их купить, вот только позволить я тогда себе их никак не мог. И дал себе слово, что когда-нибудь обязательно смогу и буду их носить.
– Никогда не слышала про такую фирму, – живо поддержала безопасную тему Влада. – Хотя я тоже люблю хорошую обувь. Предпочитаю испанскую.
– «Ллойд» – немецкая марка. Обувь у них всегда кожаная, причем используется кожа коров, телят и оленей, не свиная. И подкладка всегда тоже только натуральная. Вы не знаете, зачем мы говорим об этой ерунде?
Радецкий вернулся к двери, туда, где стояла Влада, наклонился и поцеловал ее в губы. Лишенные помады, они были похожи на лепестки пепельной розы, а еще нежные и податливые, отнюдь не сжимающиеся в упрямую линию, а открывающиеся навстречу поцелую.
Они оба не закрывали глаз, и Радецкий видел, что теперь они у Влады перепуганные, словно, не боясь охоты, которую вел на нее неведомый преступник, она страшилась того неведомого, к чему так стремилась в последние дни со всей своей неукротимой привычкой добиваться того, что хочется. Сейчас ей хотелось его, Владимира Радецкого, и она и была готова взять то, к чему рвалась, и боялась этого одновременно. Он ее понимал, потому что знал, что с ним нелегко справиться, практически невозможно.
Прервав поцелуй и отстранившись, он присел, отстегивая ее пса с поводка.
– Фасолька, веди в комнату, – приказал он своей собаке.
Она, и впрямь понимая человеческий язык, подошла к мопсу, ткнула его влажным носом в бок, лизнула в приплюснутую мордочку, словно здороваясь, пошла внутрь дома, периодически оглядываясь и приглашая гостя следовать за собой. Тот задрал голову, посмотрел на полуобморочную Владу и потрусил за Фасолькой, не оглядываясь.
Радецкий стащил с плеч Влады ее меховую шубку, расцепил пальцы, все еще сжимающие стильную сумку, поставил на стоящую у входа скамеечку. Снова присел, теперь расстегивая и стаскивая с ног ботинки, сжал в ладони узкую, очень аристократическую ступню, погладил ее большим пальцем. Влада вдруг охнула, схватилась за стену, чтобы не упасть.
– Что, щекотно? – спросил он, вставая.
– Нет, – не сказала, а скорее выдохнула она.
Взяв ее за руку, Радецкий дошел до вешалки, пристроил на нее шубку, повел Владу дальше, мимо гостиной, в которой, по-хорошему, нужно бы было разжечь камин, но тратить на это время категорически не хотелось. Камин требовался не для отопления, в доме и так было достаточно тепло, благодаря электрическим батареям, а для антуража. Соблазнять женщину при неровном свете пламени и треске поленьев – это красиво, это правильно. Вот только женщину, которую он держал за руку, не нужно было соблазнять, и спецэффекты на нее наверняка не действовали.
Поэтому без лишних разговоров он просто привел ее на второй этаж, в спальню, в которой было темно и лишь луна заглядывала в незашторенное окно, прокладывая дорожку к кровати.
– Раздевайся, – негромко сказал он, выпуская руку Влады.
Она послушно, словно под гипнозом, начала стаскивать через голову худи от спортивного костюма, затем под его пристальным взглядом сняла все остальное. Маленькая и хрупкая, она стояла совершенно обнаженной в мягком лунном свете, и это было так красиво, что Радецкий на мгновение перестал дышать.
– Ложись, – все так же односложно сказал он, сдергивая с кровати покрывало.
Она снова послушалась, и он вдруг подумал, что в том, как выполняет указания, почти команды эта не привыкшая подчиняться женщина, есть что-то завораживающее, фантастическое. Не снимая одежды, он опустился перед кроватью на колени, придвинул к себе словно ставшее невесомым тело, слегка подул, проверяя эффект. О да, эффект был.
– Почему вы не раздеваетесь? – спросила она сквозь стон. Вот ведь любопытная.
– Еще успею.
Это было последнее, что он сказал, и когда они оба, разумеется уже раздетые, пришли в себя, то оказалось, что часы показывают без двадцати час ночи. Влада сделала какое-то движение, словно собиралась встать, но он не дал ей этого сделать, подгреб под себя, для верности закинув поверх нее ногу, чтобы точно никуда не делась. Она пискнула, видимо под тяжестью его тела, и затихла, уткнувшись носом ему в грудь.
– Тяжело? Пить? Писать? – спросил он «врачебным» голосом.
