— Что еще за Дятлов?
— Потом как-нибудь расскажу. Давай, прибавь. До перевала уже рукой подать.
И я прибавляю шаг, хотя окоченевшие ноги еле слушаются.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Потаенный тракт
На перевал мы поднимаемся, когда солнце уже наполовину скрылось за горами на западе. Закатные лучи бьют нам в спину. Наши длинные фиолетовые тени лежат на снегу, точно нарисованные. Отсюда открывается потрясающий вид на две горные цепи, уходящие в темнеющую даль. Снега на вершинах горят алым. Между ними, внизу, лежит во мгле долина. По ней вьется серебряная ленточка реки. Это Пяндж. Вдоль склонов правой гряды изгибается светлая полоска. Скорее всего, караванная тропа или дорога, хотя на карте Нефедова никакой дороги не отмечено.
Дует сильный ветер. Холодный воздух с ледника перетекает гребень и скатывается по склону. Я вижу, как рождаются облака, когда теплые потоки из долины поднимаются вверх и мгновенно сгущаются в плотный туман, уносимый ветром неведомо куда, может быть, даже к нам, в далекую Россию.
— Крыша мира. Полжизни за такую картину, — глубокомысленно изрекает Нефедов.
— Во мне как раз полжизни и осталось, — бормочу я и закашливаюсь. Грудь режет, словно ножом.
Профессор кидает на меня встревоженный взгляд.
— Ты мне еще заболей тут.
— Да нет, я просто поперхнулся. Попить бы.
Бутыль с водой у Нефедова в рюкзаке. Он расстегивает клапан, сует руку внутрь, вытягивает глиняное горлышко и чертыхается. Вода замерзла и разорвала бутыль.
— Нафига ты самогонку вылил? — вытряхивая осколки и куски льда, задает профессор риторический вопрос.
Я молчу. Ветер усиливается. Надо спускаться. Меня колотит, зуб на зуб не попадает. Нефедов щупает мокрой рукой мой лоб и снова поминает черта.
— Температура у тебя. За тридцать девять, факт. На вот, анальгин пожуй. Других лекарств нет.
Сую в рот сразу две таблетки. Анальгин горький, как хина, и от этой химической горечи сразу сводит желудок. Температура — это очень плохо. Надо искать людей. Тут, в предбаннике Ваханского коридора, вероятность напороться на наши части минимальна. Душманы, вроде, тоже сюда не заходят. Зато полным-полно контрабандистов. Запретный промысел — носить по горам через границы разный товар — местные жители освоили в незапамятные времена. Границ тут хватает. Налево наш Таджикистан, направо — Пакистан и Индия, прямо — Китай.
Солнце исчезает. Мы спускаемся с перевала практически в полной темноте. Язык ледника с этой стороны очень короткий и вскоре под ногами начинают шуршать мелкие камешки. За время спуска я дважды ложусь и отдыхаю. Сил совсем не осталось.
Ночуем на обочине той самой дороги, что видели сверху. Анальгин на какое-то время сбивает температуру, но к утру она поднимается снова. Первые лучи солнца, брызнувшие мне в глаза из-за гор, я встречаю с невероятным облегчением. У меня появилась навязчивая идея, фобия — я боюсь умереть ночью. Точнее, не так: в голове засела мысль — если я умру, то именно ночью. Ночь — время зла. Я сижу на укатанной щебенке и вслух рассуждаю об этом. Свет — добро, тьма — зло. Куда прячется зло днем, когда светло? А где скрывается добро ночью? Я убежден — найдя ответы на эти вопросы, я раскрою главную тайну мироздания.
Нефедов щупает мой лоб, качает головой.
— Похоже, у тебя все сорок. Анальгина осталось семь таблеток. Давай сразу три штуки — и пойдем.
Я слышу профессора и понимаю, о чем он говорит, но мне его слова кажутся неважными и ненужными. По крайней мере, от той проблемы, которую решаю я, они отстоят очень далеко.
Жую анальгин. Внутренняя дискуссия о добре и зле, занявшая все мое сознание, начинает потихоньку сдуваться, исчезать и вскоре голова проясняется. Я обливаюсь потом. Жар спадает.
— Идти можешь? — спрашивает Нефедов.
— Куда?
— Эта дорога, — он указывает на укатанную щебенку под ногами, — судя по всему, то самое неизвестное ответвление Великого Шелкового пути, по которому в свое время прошел Марко Поло. Потаенный тракт. Он ведет в Китай мимо легендарной горы Буй-сар, которой поклоняются местные.
Пытаюсь встать на ноги и вижу машину, грузовик. Он выруливает из-за скал и мчится прямо к нам, звеня, грохоча и посверкивая включенными фарами. За грузовиком тянется широкий пыльный шлейф.
— Шашпай
[2]
, - непонятно говорит Нефедов и поднимает руку. Этот жест известен каждому водителю на любом из континентов.
Грузовик тормозит. Облако пыли догоняет его и накрывает нас. Когда пыль оседает, из кабины высовывается носатый афганец с пышными усами и весело кричит:
— Ассалаам алейкум! Чиз хэвли
[3]
?
Нефедов важно кивает, мол, понял, и не спеша отвечает:
— Ташакур, кха. Чарта зи
[4]
?
— Мофсар, маже малум нахст
[5]
, - продолжая улыбаться, мотает головой афганец.
Он говорит на ваханском. Я его почти не знаю. Пушту, похоже, не понимает, — скрипит зубами Нефедов. — Попробовать на фарси?
И профессор кричит, подкрепляя свои слова обильной жестикуляцией:
— Салам, дуст! Шамо ба забан фарси
[6]
?
— Кан аст
[7]
, - кивает водитель.
Ну и слава аллаху, — улыбается Нефедов.
Он вступает в длинные переговоры с афганцем. Я не понимаю ни слова и только по выражению лиц и интонации могу догадаться, что чаша весов склоняется то в одну, то в другую сторону. Наконец мне это наскучивает и я начинаю разглядывать грузовик, благо пыль окончательно осела и теперь можно рассмотреть это удивительное средство передвижения во всех подробностях.
Когда-то это действительно был ЗИЛ-130. Но местные умельцы, руководствуясь своими представлениями о прекрасном, потрудились над машиной, сотворив нечто невообразимое.
Высокие борта кузова раскрашены в яркие цвета и увешаны всевозможными подвесками, цепочками, колокольчиками и медными бляшками. Над кабиной торчат флажки, мусульманские полумесяцы, перевитые золочеными шнурами. Решетку радиатора венчает чеканка с изречением на арабском, наверное, что-то из Корана. Сама кабина тоже задекорирована подвесками и бляшками до полной неузнаваемости. На дверцы приклеены афиши индийских фильмов. Узнаю героев «Мести и закона» и «Зиты и Гиты». Капот укрыт куском пестрого ковра. Все это сверкающее великолепие покрыто слоем пыли и грязи.
