– Простите… – пролепетал он. Потом поднял свои сероватые глаза и добавил: – Не связывайтесь с тем мужчиной. Он убил свою первую жену, за что и отсидел.
– Да тебе совсем плохо, – приняв Романа за очередного городского юродивого, растеряно прошептала Лала. Потом решительно тряхнула своей густой косой и попыталась приподнять того на ноги. – А ну, золотой мой человек, пойдем-ка. Я тебя чаем напою, ишь, как ты продрог весь.
Так они и познакомились: цыганка, которая не имела никого из родных, кроме отца, и художник, который не мог творить. Лала была всего на семь лет старше Романа, но казалась гораздо мудрее своих лет. Может из-за того, что относилась ко всему с легкостью и даже каким-то пофигизмом. Жизнь Лала уподобляла реке, которая, как ты не кувыркайся, не пытайся плыть против течения, все равно вынесет тебя туда, куда суждено. Она легко расставалась как с вещами, так с людьми, но вот худой большеносый юноша отчего-то запал цыганке в душу. Правда, не иначе, как скаженным и блаженным Лала его не называла и наотрез отказывалась раскладывать перед Ромой карты, как бы тот не просил. Не то, чтобы Александров верил в гадания, но он доверял подруге, и ее отказ воспринимался им как дурной знак.
Лала лечила его. По-своему: травами и древними наговорами, собранными ею почти по всему свету. Она поила Романа самым вкусным кофе на свете, пока он не стал Лехом Сандерсом, но и тогда не закрыла своих дверей. Хотя не прочла ни одного интервью художника, не посетила ни одной его выставки.
– И даже не показывай мне это убожество, – однажды попросила цыганка, когда друг принес ей фотографию своей новой работы. – Я люблю тебя, Рома, люблю всем своим большим сердцем кочевницы. Но приходя в мой дом, оставляй того белозубого типа, позирующего для очередной обложки, за порогом. Если я когда-нибудь увижу его здесь, то прогоню вас обоих. Потому что, золотой мой человек, он – это не ты.
– Отчего же? – возмутился Сандерс. – Он – это как раз и есть я.
– Нет, Рома. Только твоя самая малая часть, не более. Самая скучная, надо заметить, часть. Может, когда-нибудь, когда этот позер научится хоть чему-то интересному, я позову его пообедать. А пока пусть остается там, – Лала махнула в сторону входной двери, – далеко отсюда.
Она стала одной из тех, с кем Роман был связан своим проклятием, но остался художник рядом по своей воле. Кроме сенсея и сестры, Лала единственная знала историю Шилллевских знаков, и уж точно единственная – подлинную историю Романа. Даже Алиса не представляла себе, что на самом деле происходит с братом. Она считала приступы художника недугом, болезнью, которая, пусть и плохо, но поддается лечению. Правильная лекарственная терапия, питание, соблюдение режима дня – и брат сможет жить, как нормальные люди. Но Лала знала: проклятие не снять сильными транквилизаторами, не разбить с помощью электрошока. Алиса злилась, когда Роман рассказывал ей об очередном своем видении, Лала – лишь сочувственно гладила его по волосам. И только к ней мужчина мог прийти, чтобы сотворить такое безумие.
Он сидел, уставившись на желтую стену, на висящую на ней картину. Мысли его текли плавно и размерено. Это походило на прыжок с парашютом. Сначала ты долго летишь в самолете, в относительной безопасности. Тебе безумно страшно, но сейчас-то как раз совершенно нечего. А потом наступает момент, когда больше некуда отступать, больше невозможно тянуть время, и под ногами вдруг разверзается бездна. И тогда на смену ужасу приходит эйфория, и ты кричишь, кричишь, а бесконечное небо проглатывает твой вопль, и не остается ничего, кроме ненадежного куска ткани и нескольких тонких стропил…
Лала нашла его на полу. Левой рукой Сандерс быстро-быстро черкал что-то на оставленном ею листе бумаги, а правой – выводил в воздухе свои чертовы символы. Глаза мужчины были совершенно безумны, но цыганка знала, он уже здесь, на этой стороне. Надо просто дать ему еще пять-семь минут, как бегуну, чтобы отдышаться, понять, что можно уже остановиться. Она присела рядышком, отмечая на лице друга новые морщинки, а в густых темных волосах – еще несколько седых. Надо закрыть эту комнату, а потом сломать замок. А еще лучше предварительно все тут перекрасить, а картину просто-напросто сжечь. Это подло – лишать человека его сущности, но смотреть на страдания Романа цыганка больше не могла.
Спустя десять минут художник вышел из пенала. Его рубашка промокла насквозь, а руки ходили ходуном как у алкоголика с многолетним стажем или паркинсоника. Лала молча указала на дверь в ванную, не отрываясь от своего занятия – тщательной очистке мандарина от белесых «ниточек». На друга она едва взглянула, не задав даже короткого вопроса.
Горячая, а потом ледяная вода привели Сандерса в относительный порядок. По крайней мере, он больше не чувствовал себя держащимся за отбойный молоток. Предусмотрительная подруга позаботилась о чистой одежде, так что из ванной Роман вышел приятно пахнущим и сносно функционирующим членом общества, а не потной старой развалиной.
На столе в гостиной уже стояла глубокая тарелка с куриным бульоном. Лала отчего-то считала это нехитрое блюдо едва ли не волшебным зельем от всех недугов. И хоть художника сейчас мутило от одной мысли о еде, но несколько ложек бульона он обязан был проглотить хотя бы из уважения к труду подруги. А та отложила очередной мандарин и, захватив небольшую жестяную коробочку, зашла Роману за спину. По комнате поплыл аромат эвкалипта, мяты и чего-то солоновато-пряного, что прочно ассоциировалось у Сандерса с высокими соснами на берегу холодного северного моря. Висков коснулись чуткие пальцы. Синтетические лекарства Лала не очень-то жаловала, хотя и не отказывалась их принимать, если совсем прижимало. Но больше она доверяла народным средствам: всяким отварам, бальзамам и таким вот растиркам. Боль действительно, немедленно начала отступать, хотя даже моргать еще было тяжеловато.
– И как? – лишь втерев первую порцию, спросила женщина. Уточнять, что она имеет в виду, не требовалось.
– Видение изменилось…
– Что на этот раз? Ты успеешь его спасти?
– Нет. – Роман выловил кусочек моркови, долго рассматривал его, словно какую-то диковину, потом вновь опустил в свободное плаванье. – Зато я знаю, по чьей вине Даня умрет.
Решетка камина
Символ правой руки. Содержит в себе элемент запрета. Обозначает же обычно непринятие или непонимание человеком моральных норм или правил, принятых в обществе, ибо его личная система табуирование гораздо шире. Обычно пишется спокойными холодными тонами, чтобы ослабить воздействие, «сдвинуть» границы к норме.
1/13
Среди прочих у моей матери есть одно выражение, смысла которого я до сегодняшнего дня не совсем понимала: «Если подошва толстая, то и гвоздь не заметишь, а разувшись, и травой порежешься». Много раз спрашивалось, причем здесь трава и гвозди, но ответа не получалось. Мать обычно лишь многозначительно ухмылялась и произносила что-то вроде: «Дорастешь – сама узнаешь, что почем и где обвесят». Где она набралась всего этого – понятия не имею, но ее слова были недалеки от истины.
